Половодье

— Разрешите объяснить. Были убиты два человека. Создалось невыносимое положение, организованные банды спекулянтов творят нее, что им угодно, часто с помощью полиции. Я говорил народу…

— Вы, товарищ, бросьте. Это я уже слышал. Я спрашиваю, кто вам дал указание действовать, будоражить город, разбивать блок, арестовывать полицейских? Или это просто самоуправство?

— Да не я арестовал, а прокурор, который отвечает…

— К черту прокурора! Мы получили другую информацию. Вы что, с ума сошли? Слушайте внимательно и делайте так, как я скажу. Есть решение. Прекратите митинг, отправьте людей по домам, заверьте их, что правосудие свершится. А сами ни в коем случае не вмешивайтесь в это дело. У нас есть официальные и законные возможности разрешить вопрос. Вы что, хотите оказаться в оппозиции? Все по домам! Вы отвечаете за это партийным билетом. Вообще, мы подумаем, как с вами быть.

— Товарищ! — завопил в трубку Дэнкуш. — Дайте мне объяснить. На улицы вышли тысячи людей… Собрались еще с ночи на вокзале, я не мог остаться в стороне…

— Пойдите и отошлите всех по домам. У нас есть законы, которые нужно уважать. Поняли меня, нет?

Дэнкуш не знал, что ответить, и услышал короткие гудки. Он опустился на стул и обхватил голову руками.

Администратор зала «Редута» тихонько вошел и, увидев его в таком состоянии, спросил:

— Что-нибудь серьезное?

— Нет-нет, — ответил Дэнкуш, — ничего серьезного. — И резко встал, словно пробуждаясь, возвращаясь к бьющей ключом жизни, у которой всегда есть граница, хоть и подвижная, между возможным и невозможным, между тем, что желательно и что осуществимо. — Нет-нет, ничего особенного, — повторил он, стараясь выйти, из состояния растерянности и убедить себя самого, что ничего не произошло.

Однако произошло нечто новое, непривычное и весьма серьезное. Впервые ему резко возразили, лично ему возразили приказом сверху именно те люди, которых он не только уважал, но которым доверял целиком и полностью. Он связал с ними всю свою сознательную жизнь, ту жизнь, которую еще предстояло прожить, и прожить в соответствии с его преданностью общему делу, идеалам, еще не осуществленным, требующим выстраданного опыта, поисков и решений на каждом шагу.

«Не поняли, — подумал он. — Не поняли. Если бы они были здесь, они поняли бы». Значит, дело в том, что он не успел, не сумел объяснить. Сам виноват, что не так объяснил. Перед глазами его возникали недавние образы: Ион Леордян, лежавший на столе, торжественный почетный караул, колеблющиеся огоньки маневренных фонарей, молчаливый народ, ждущий на улице, — людей он видел через запотевшие стекла очков, — все это вперемежку с отдаленными воспоминаниями об утренних пробуждениях в интернате, криках директора и педагогов, боли и стыде от ударов прутьями по ладоням. И грубое лицо Месешана в кабинете префекта, и теперешнее чувство собственного унижения: пусть всего на минуту, но победил этот убийца, похожий на гориллу.

Дэнкуш стоял во весь рост перед этим то ли директором, то ли администратором зала «Редута» и машинально повторял: «Ничего, решительно ничего не случилось», но он знал, что народ ждал от него новостей, никто не сомневается, что речь идет о чем-то очень важном, раз прямо с собрания его срочно вызвали к телефону. Что ему сказать? Что вышестоящие власти наведут порядок, восстановят справедливость? Оттуда, из Бухареста, легко такое говорить, а здесь, разве сам он доверял местным властям? Верил ли он, что этот префект или Месешан, уже скомпрометированный и теперь, после очередного преступления, ставший более осторожным, — что они будут по-настоящему заботиться о восстановлении справедливости? Мог ли он сказать этим сотням и тысячам людей, собравшимся, чтобы выслушать его, то, во что сам не верил и ни в коем случае не поверят и они? Но тогда от чьего имени он выступает: от их имени, от себя или от товарищей из Бухареста, программой которых он без оговорок руководствуется?

Кто он, чьим авторитетом осенен, почему слушают его, а не кого-нибудь другого? Кем он уполномочен? Он не сомневался, что обладает властью не лично, а благодаря организации, благодаря партии, которая дала ему уверенность и силу и которую он здесь представляет. Это не с ним, Иоаном Дэнкушем, учителем сорока лет, рожденным в селе Кубя, не с ним разговаривали префект, прокурор, квестор, Месешан; не его призвали и слушали эти люди, а представителя самой могущественной силы в коалиции, которая теперь была у власти! Но те, кто поручил ему ответственное дело, без кого он был бы просто скромным человеком, не знали положения вещей на месте, не поняли его, рассматривали происходящее здесь в ином масштабе.

Как объяснить собравшимся в зале, что произошло? Пойти и крикнуть:

— Те, кого я представляю перед вами здесь, говорят вам: «Идите домой, доверьтесь властям, тем властям, к которым и я и вы не имеем ни капли доверия?!»