Половодье

Это обольстительное упражнение длилось несколько минут, потом, одновременно вздохнув, они сунули ноги в мягкие, точно лайковые, мокасины и поглядели друг другу в глаза, префект, томно улыбаясь, намекая на здоровые супружеские чувства, а на устах его супруги улыбка едва забрезжила. И лишь когда она сделала над собой огромное усилие, чтобы сосредоточиться на его ласковом лице, она наконец поняла, употребив на это столько же энергии, сколько ушло у Ньютона на открытие законов Вселенной. Он взял ее за руку и повел в «маленькую комнату», где было множество кукол, ибо бог не дал им наследника, и ее материнский инстинкт проявлялся в пристрастии к этим приметам бесконечного счастливого детства. Здесь, в этой комнате, они по обыкновению обильно завтракали, и потому префект дернул за шелковый шнур звонка, соединявшего комнату с кухней.

Это было, можно сказать, обычное утро, совершенно такое, как всегда, начавшееся в атмосфере полного взаимопонимания.

Старый сенатор Урдя не ошибся, одарив Флориана Флореску, подававшего надежды молодого политика из враждебной партии (из молодой ее фракции, которой покровительствовал правитель страны Кароль II), своей некрасивой, толстой и глупой дочерью Тури. Она была его заботой и кошмаром. Другие дети росли нормальными, то есть не то чтобы были очень хороши, но терпимы. Старшая дочь даже отличалась умом и вышла замуж за будущего полномочного посла, честолюбивого крестьянского сына, который благодаря женитьбе продвинулся из Тираны в Прагу. Но Тури, говорил старый сенатор, «глупее коровы и, пожалуй, позабудет, как жевать» — это сравнение было дорого сердцу владельца скота и земель.

Узнав получше Флориана Флореску, старик, пронзая его своим орлиным взглядом, сказал себе: «Это самый верный гражданин моего отечества из всех, каких мне только приходилось встречать. Пожалуй, он мог бы взять Тури. Дам-ка я ему два миллиона, а может, и одного хватит, и пускай берет ее в жены; мучить он ее не станет, он не злой и слишком большое ничтожество, а спать будет с молодыми служанками».

Все это сбылось, даже в лучшем виде, чем ожидал сенатор. Вначале для барышни Тури возникла лишь одна трудность — она как будто была влюблена в портрет императора Траяна, но это быстро прошло, дочка старого сенатора после замужества поумнела. Она не сделалась «egy lángész»[29], но стала премилой дамой, и на торжественных приемах в префектуре стояла у дверей зала, холодно протягивая для поцелуев свою большую белую и будто бесформенную руку, унизанную кольцами, лидерам правящей партии и оппозиции, большим и малым чиновникам, научившись, еще со времен жениховства, делать тонкое различие между формулами «здравствуйте» и «добро пожаловать».

В этот морозный зимний день после завтрака Тури осталась покормить своих кукол, а супруг вызвал машину, чтобы ехать в префектуру. Было слишком холодно, как указывал за окном термометр, к которому господин Флореску относился с благоговейной верой, и не имело смысла идти до префектуры двести-триста метров пешком. Но прежде всего префект проследовал в ванную, где в течение получаса нежил свое тело. Префект Флореску не слишком любил свою особу, может потому, что был постоянно занят различными прожектами и увлечен полетом собственной фантазии. Он не очень представлял, как выглядит со стороны, хотя общее впечатление о себе было у него, скорее, положительное; впрочем, он себя обманывал, как и всех окружающих, потому что форма его глупости была сродни плутовству, которое он применял и к самому себе.

Он снисходительно относился к своей внешности, она вызывала в нем сентиментальные чувства. Бреясь, он гляделся в зеркало и строил себе глазки; сидя в ванне, гладил свое тело, ощупывал его, почти воркуя, потом мылся четырьмя видами губок и натирался маслами, что было знаком большой изысканности для сына начальника станции из Лерешть-Арджеш. Вторая мировая война огорчила его: невозможностью найти в продаже соли для ванн и губки; исчезновением бананов, которые так любила Тури; сдачей Трансильвании — огорчения следовали именно в таком порядке. Трансильвания вернулась, бананы — нет, губки же все-таки можно было достать через офицера западных союзных войск, привозившего их на самолете, на «летающей крепости», и продававшего их одному высокому чиновнику министерства, с которым Флореску дружил, а потому получал губки в подарок.

Пока он восхищался собой, сидя в ванне, готовый закричать: «Вот я каков!» (префект оставался материалистом), кто-то энергично забарабанил в дверь. Префект был немного раздражен, но не рассердился, он вообще от природы не был сердитым, хотя в какой-то момент, когда умственное напряжение было свыше его сил, он почти сердился. Он насупился и не отвечал. Он находился, можно сказать, в святилище, в святая святых. Но удары а дверь все усиливались, и кто-то пробовал задвижку, однако тщетно — дверь была крепко заперта.