Половодье

Госпожа Флореску напрягла память, как некогда перед черной доской, покрытой загадочными белыми знаками, начертанными монахиней сестрой Селестиной, прелестной учительницей математики, прелесть которой выражалась в детской зловредности: ей нравилось вызывать к доске эту кроткую ученицу-гиппопотама, а потом вертеться вокруг нее пчелкой, осыпая бедняжку тонкими уколами. У сестры Селестины Дюпон был настоящий математический дар, но ее орден не предусмотрел основательных штудий для доказательства бытия всевышнего A. M. D. G.[24], то был монашеский орден, готовивший учительниц для девочек из семейств, которые жили в зоне мира, заштрихованной розовым цветом на карте в кабинете кардинала, то есть зоне, не чисто католической.

Сестра Селестина не терпела хороших учениц, которые давали правильные ответы на слишком простые задачи. Она предпочитала «ma fille Urdeà»[25] — тут она могла наслаждаться абсурдностью ответов; это была как бы некая игра, где цифры и символы, захмелев, утратили свою строгость, порождая чудовищные математические шутки, которые она смаковала, как поэт-сюрреалист смакует странную автономию свободных слов. Сестра Селестина чувствовала себя, как Алиса в стране чудес, и таким образом мстила математике, от которой ее отлучили, и ордену, и этой богатой девушке, «d’une bêtisse accomplie»[26]. Но «ma fille Urdeà» не волновалась, не рыдала от обиды, когда весь класс умирал со смеху, а продолжала отождествлять x с y, 1 с 1000, сестра же Селестина продолжала в восторге кружиться вокруг нее, как сателлит, переставший подчиняться правилам астрономии. Потом она отправляла ее на место, наградив маленькой иконкой с изображением святого Антония «pour que le saint t’aie sous sa protection»[27].

Когда господин Флореску спросил ее, как обычно по утрам, что ей снилось, голова ее зияла пустотой, напоминавшей Северный полюс на средневековой карте. «Hic sunt leones»[28], и все белым-бело. Но здоровый оптимизм продиктовал ей простые слова:

— Это было что-то зеленое-зеленое. — Потом она добавила, сверхъестественным усилием призвав на помощь ассоциацию: — Как пастбище.

— Это хорошо! Хорошо, — обрадовался префект, так он радовался почти каждое утро, когда его благородная супруга видела во сне или говорила, что видела во сне что-то «зеленое-зеленое… Как пастбище». Кошмар приснился ей всего один раз, когда она отравилась устрицами и бананами. И тогда разразилась вторая мировая война, и бронетанковые войска фюрера оккупировали Польшу.

— Будет хороший день, — убежденно сказал господин Флориан Флореску. — А я расскажу тебе, что мне приснилось. — На самом деле ему ничего не приснилось, просто он принял желаемое за сущее и, с каждой минутой все больше вдохновляясь, стал рассказывать.

— Мне приснился генерал. Был удачный день, и адъютант — вся грудь в орденах, вот так: рядами, рядами, и все золотые! — провел меня по потайному коридору в кабинет генерала. И, понимаешь, прямо, минуя прихожую, битком набитую людьми (одни генералы и маршалы). Они ждали, а меня провели, провели к нему через другую дверь. И большой генерал был весьма любезен, просто удивительно любезен, он протянул мне руку и подмигнул. Потом я вышел на широкую площадь, а там были одни голуби.

— Видеть во сне большого человека — это, говорят, к радости, — объявила мадам Флореску с присущей ей мудростью, не лишенной все же народных истоков.

Для важного генерала члены семейства Флореску, хоть, по существу, и готовые сотрудничать, были теоретически классовыми врагами. Но сам он не был классовым врагом для префекта и его благородной супруги. Казалось, все можно устроить, все и устроилось. Кончилась война, и вот он уже уездный префект — ведь, встречаясь со своими коллегами по блоку, он всегда подчеркивал, что «вышел из народа и, следовательно, является демократом по призванию».

Потом супруги, уверенные, что загадочная игра судьбы приготовила им за ночь счастливый день (об этом и было им знамение — оба были убеждены, что им на самом деле приснилось то, о чем они рассказывали), сели на края постели спиной друг к другу и принялись за легкую утреннюю гимнастику. Префект тер ноги быстро, а его супруга, как и полагается благородной матроне, медленно-медленно и очень размеренно, причем ее белая тонкая и бархатистая кожа даже не покраснела.