Половодье

Скоро я узнал, что мальчишки и девчонки деревни прозвали Машу «Незабудкой», а меня Валькой Незабудкиным, хотя моя фамилия Железняков. Конечно, глупо, но я почему-то обиделся и обиделся не на того, на кого следовало бы. Попробуй в тринадцать лет не рассердись, когда то и дело слышишь:

— Эй, Незабудкин, пойдем купаться.

— Беги домой, там с букетиком ждут…

— Когда свадьба, кавалер?

— Ха-ха-ха… Хи-хи-хи…

Дело дошло до того, что мне не стали давать проходу. Петьку Прохорова, рыжего, как осенний кленовый лист, даже пришлось поколотить за насмешки. Но и без Петьки вредных мальчишек у нас было предостаточно. Надо ли говорить, что тогда я почему-то возненавидел эти глупые цветы — незабудки и стал избегать встреч с Машей.

Однажды, после очередной на меня атаки мальчишек, явно подговоренных Петькой, я злой сидел на берегу Луговинки и думал свою мрачную думу. Вдруг, откуда ни возьмись, передо мной появилась Маша.

— Валя, ты не обижайся… Я все слышала, — тихо проговорила она.

В руках у нее был букет незабудок.

Я вскочил, и не помня себя, выхватил у нее букет, бросил его на землю и придавил ногой.

Маша испуганно отступила назад. Голубые глаза ее сразу же наполнились слезами.

Я вздрогнул от неожиданности. Неприятно кольнуло что-то в груди.

— Маша!

Она прыгнула в куст ромашек, росших на берегу, и побежала от меня, быстро выбрасывая вперед загорелые ноги.

— Ма-а-ша!..

Скоро толстый жгут черной косы скрылся из моих глаз. В это время вдали громыхнуло, и на небе появилась огненная трещина. Домой я возвращался уже под проливным дождем. В душе у меня было холодно и пусто.

Вечером я долго сидел на крыльце, ожидая Машу, но так ее и не увидел. А через несколько дней за нашими жильцами пришла машина, и они уехали неизвестно куда…

С тех пор я люблю незабудки. Разбросанные в травах, они поодиночке кажутся брызгами июльского неба, а собранные в букет, похожи на голубое пламя. Обращаться с ними надо очень осторожно. Нежные и хрупкие, эти цветы могут сломаться или завянуть от одного грубого к ним прикосновения.

В КОНЦЕ ЯНВАРЯ

В конце января корреспондентские дела забросили меня в отдаленный Кленовский сельсовет. Ясным морозным утром шел я из деревни Епифаново в Горловку, где жил председатель колхоза «Утро». Дорогу успели накатать, и идти было легко и приятно. Навстречу мне попались две подводы, мчавшиеся во весь дух. В санях стояли краснощекие парни, неистово крутили вожжами над головой и ухарски гикали. Я едва успел отскочить в сторону.

Скоро я догнал густо заросшего медной щетиной старика в дубленом полушубке. Он стоял на дороге, склонив голову и разговаривая, по-видимому, с самим собой.

— Обратите внимание, дорогой товарищ, — произнес старик, — вот она, бесхозяйственность-матушка, — и он пнул что-то серое, чуть припорошенное сыпучим снежком. — Видите, мешок и мешок почти что новехонький. Эти краснорожие, что навстречу нам пронеслись, из саней выбросили… Пашка Хрипов да Мишка Горюнов за овсом для свиней подались.

— Утеряли, небось, — высказал я предположение.

— Это все равно, — отрубил он. — Выбросили или утеряли — один черт. Вот оно, радение за общественное добро.

Гнев старика был, конечно, справедлив, но волноваться тут особенно нечего: мешок-то найден. Я сказал об этом.

— Ну, нет, — возразил он, еще раз пнув носком черного валенка мешок, — подбирать я не намерен. Не я терял, не я и в ответе буду.

Я внимательно взглянул на странного человека: шутит он или нет. Судя по его колючим глазам и дерзко выставленной из воротника медной бороденке, понял, что не шутит. Определить его возраст было довольно-таки трудно. На вид можно дать лет шестьдесят, а остриги, — может, сорока не наскребешь.

— Н-нда, вот она, бесхозность наша, — опять произнес старик, намереваясь продолжить путь.

— Но, позвольте… — остановил я его.

Старик, подумав несколько секунд и искоса взглянув на меня, нагнулся, подцепил заскорузлой рукавицей, словно крюком, мешок, сунул его под мышку, тихо чертыхнулся насчет бесхозности и решительно двинулся вперед.

— Не в мешке тут загвоздка, — пройдя шагов тридцать, заговорил он снова. — А во всем, можно сказать.

— Неужели?

— Решительно.

— А именно?

— Взять ферму к примеру. Видано ли, чтобы на зиму телятишек оставлять. Сено только сожрут. Раньше добрый хозяин ни одну лишнюю голову зиму кормить не стал бы. Подошла осень — нож в горло. Потом лежи зиму на печи да говядину жуй. Вот как раньше делали.

— Так ведь выгодно откармливать бычков и телочек, — начал разъяснять я своему спутнику. — Подрастут — больше затянут весом. Хорошие хозяева именно так и поступают. А с кормами, я слышал, у вас неплохо.

— Зато на трудодни сена не дали, — опять рубит он, продолжая мерять зимнюю дорогу.

— Косить для своих коров каждому было разрешено.

Он остановился, удивившись, видимо, моей осведомленности, перебросил мешок под другую руку, спросил:

— Уполномоченный?

— Вроде того, — ответил я.

— А все же раньше на трудодни сена давали.

Больше мы не проронили ни слова. Только подходя к самой Горловке, мой спутник с какой-то неприязнью произнес: