Половодье. Книга первая

Лицо Касьяна словно застыло. Он думал, что предпринять.

— Ладно. Пойдем к Захару Федосеевичу, — сказал, наконец.

Домна дала Макару наказ, что сделать по домашности, и Завгородние съехали со двора. Пара добрых коней пошла на рысь. Запели на разные голоса колеса.

Правила упряжкой Домна. Сноха и Роман сидели позади, по соседству с лагуном. Молчали, поглядывая на опустевшие крестьянские ограды.

И тут только Роман вспомнил про брата. Где же Яков? Уехал раньше. Осерчал, поди? Как это по-дурному все получилось? Тоже хорош братенник. Скотина, она ведь безответная, ничего не скажет. Не малой, поди, Яков, чтоб озорством заниматься.

И все-таки, как не думал Роман о брате, ему было стыдно. Ведь ни из-за чего вскипел. Ну, ударил уросливого коня Яков. А ему, Роману, будто шлея под хвост попала. Аж в глазах потемнело. Руки до сих пор трясутся.

Может, это зло прорвалось на жизнь неудачливую, на себя, которому и голову проломить можно — все сойдет! На Нюрку, на Любку ли?

— И чего ты в разговор встрял? — заговорила мать, когда они выехали за село. — Помирились с Захаром, так опять ему обида.

— Пусть гад знает, как вымогать добро чужое.

— Теперь не иначе — сызнова нагрянет Захар Федосеевич за разменом, — сказала сноха. — Он не поступится покосом.

Роман мысленно увидел Якова. Брюки в обтяжку… А рядом сидит жена брата. Пара ему… И хозяином станет, отделившись. Ну, что ж! Молодец, Яша!.. Молодец! Дай бог ему счастья!

23

— Все они дураки, Дарья, и Степан Перфильич, и Бондарь. Дураки… Ни у кого нету-ти понятия, что в жизни всяко случается, — говорил Захар Федосеевич, глядя в раскрытое окно на площадь, где зеленела железная крыша поминовской лавки. — Обзавелись хозяйством, да что в том толку? Хозяйство без соображения, что заплот со столбами подгнившими. Стоит до время, а потом враз и рухнет. И ничего не останется, окромя пыли трухлявой.

— Так-так! — соглашалась хлопотавшая у печки Дарья. Ей не все было понятно, однако Дарья чувствовала, что Захар, как всегда, прав, что и не может быть иначе. Не дай ему господь светлого ума, ходить бы им нищими по селам. А каково под старость не иметь ни угла, ни куска хлеба?

Дарья однажды и навсегда поверила в мужа еще в молодости, когда ночью на заимке они сидели у костра и варили жидкий бедняцкий суп. Вольно разгуливало по котелку пшено, а где-то у сердца пиявкой сосал голод. Встал Захар, погрозил в темь кромешную кулаком и зубами проскрежетал. И догадалась Дарья, к чему это. Сказала себе: муж всего достигнет. Так оно и вышло…

Смотрел Захар Федосеевич на площадь, продолжая спокойным, ровным голосом:

— И я дураком был. Да вот сподобил меня всевышний. Ангела своего в папахе косматой послал. Ангела… Для кого он разбойник, Петруха Горбань, а мне — благодетель первейший.

— Я уж и не разберусь — смеешься али всурьез?

— Не такое время, Дарья, чтобы смеяться. Ангел Петруха. Как есть святой. От гибели спас меня, жить научил. Другой бы горевал, убивался об тыще, а я вот радуюсь. Радуюсь, Дарья!

— Было б чему радоваться! — озабоченно высморкалась в передник жена.

— А вот чему. Степан Перфильич, как пес, супротив кустарей кинулся. Теперь, ежели чего, крышка ему. Устроит Петруха сызнова Совет — и пропадай купеческая душа ни за грош ни за копейку. Об нажитом и толковать нечего: все заберут. Контрапуция. Вот они дела-то какие. И я чуть было не полез на рожон. Ловить кустарей замыслил, старый мерин. А Петруха и обсказал, что власть шаткая ноне. Так и есть, коли разбойников выловить не в силах. Ангел Петруха! Я ему тыщу, а он добра мне на десять, на двадцать тыщ даст.

— Ох, едва ли. Никто денег не выдаст. Нет.

— А мне их не надо. Сам добуду. Только чтоб в разоренье не пустили. Теперь у меня и на них надежда, на Петруху и дружков его. Чуть кто приставать станет, к ним и пошлю за спросом, кто я есть таков, Захарка. А вот где Степан Перфильич защиту искать станет — не ведомо… Ты думаешь, мужики не понимают, что он обмеривает их да обвешивает. Они все понимают! А ежели в глаза благодетелем зовут, так меж собой на все лады костерят.

— Правда твоя, — согласилась Дарья. — Степан Перфильич надысь сукно привез. И мужики говорят: гнилое оно. Про то им вспольский приказчик обсказывал. Дескать, взял сукно задарма, а продает первым сортом.

— Вишь, какое дело! А Петруха Горбань спросит свое. Так, мол, и так. Возверни-ка, Степан Перфильич, людские денежки. А? Все возверни, что обманом присвоил! И тогда того… лавки с товаром не хватит, чтоб с мужиками по справедливости рассчитаться.

— У него помимо лавки богатство есть.