Половодье. Книга первая

Когда выехали на кромку бора, столкнулись с отрядом милиции человек в двадцать. Впереди отряда гарцевал на вороном со звездой на лбу жеребце Марышкин. В плотном кольце конных шли две подводы с арестованными. У всех конвоируемых руки связаны за спиной толстыми веревками. Видно, Петрухин побег был у милиции на памяти.

Марышкин приметил Романа и подъехал вплотную. Приподняв над головой фуражку, блеснул лысиной.

— Э-э-э… Добро здравствовать.

— Здравия желаем, — сумрачно ответил Роман.

— Откуда путь держите?

Роман кивнул на дрова.

— А точнее? Э-э-э… Мы многое знаем, Завгородний. Мы все знаем. Вот именно! — И Марышкин воткнул шпоры в сытые бока вороного.

Отряд тронулся дальше, к Галчихе. Закачались на ухабах скорбные фигуры арестованных. Большинство их были одеты в солдатскую форму. Роман встретился взглядом с парнем лет двадцати и прочитал в его глазах страх. Рано мужик по тюрьмам пошел.

— Никак дезертиров-та повезли, — заметил Елисей.

— Не из нашего села. Один будто сосновский, что с бородой, — сказал Яков. — Свободы дождались, сто чертей! Марышкин при Миколке урядником был, а теперь в начальниках милиции ходит. Вот она какая свобода!

Всю дорогу от бора до Барсучьей балки молчали. Как ни крути, а тяжела жизнь мужицкая. Всяк, кому не лень, волен распорядиться тобой. Захотят — от семьи оторвут, ушлют на войну, на каторгу. Что ни замыслят сделать, то и сделают. Мужик, что овца. А тут еще перемены пошли. Что ни месяц, то власть новая. И каждая свою линию гнет, к каждой подстраиваться надо. Миколка был — хвалили его на людях, пришли Советы — стали ругать царя. А там еще был Керенский. Ничего не поймешь. Все перепуталось.

— Не годится эдак, робята! — встретил Завгородних Захар выговором. — Условились, как следоваит, и на попопятную. Я вам пол-елани Крапивинской отдал. Не сено — золото чистое. А вы — туды и сюды. Не годится эдак!

— Вот что. Мы не рядиться приехали. Пусть Елисей косит наш пай — и точка! — сказал Яков. — И не корчи из себя министра!

— Эвон что! По совести, так я тут хозяин, иродово семя! А не хошь, так размен требоваится.

— Видел? Вот тебе размен! — Яков показал Боброву кукиш. — Ты готов все земли заграбастать! Пусть здесь Елисей косит. Коси, дед, и что смечешь — все твое.

— Ну, погоди же, погоди! Я до тебя доберусь! Всех вас Завгородних на чистую воду выведу. Варнаки подзаборные!

— Там что хочешь, то и делай. А сейчас пусть Елисей косит наш луг. И замолчь, паскуда! — Яков круто повернул коня и скрылся в логу.

— Вишь, какие вы ухари! А? Ох, и ухари! Это вам так не пройдет. Властям пожалуюсь! — боком подскочил мельник к Роману.

— Коси, дед! — не обращая внимания на Боброва, сказал Роман переселенцу и тронул коня. Во время спора он искал глазами Любку и не нашел.

У заросшего малинником колка, что соседствует с Барсучьей балкой, на дорогу вышел Ванька Бобров. Чумазое лицо исполосовали струйки пота.

— Ты тут? — удивился Роман.

— Тут. Пообещал дядя дать на пару дней машину, так вот, отрабатываю. Задарма и на своих харчах кошу. Прижимистый сука! А я тебя далеко приметил. Ну, что опять покос делили?

— Ага.

— Поди, и Любку повидать хотел? Снюхались, черти окаянные! Дядя недавно услал ее в село за хлебом, а потом поедет Любка на елань. Там и налюбуетесь друг другом, вдоволь.

— Да я не особо, — напустив на себя равнодушие, ответил Роман. А сам подумал, что очень хотел бы застать здесь Любку. Ведь и поехал Роман на заимку, чтобы увидеть ее.

25

Что ни говори, а любовь полнее оттого, что человеку дается счастье ожидания. Кажется, и невмоготу, душа от тоски разрывается, бывают минуты, что годами оборачиваются, столько в них страдания вложено. И все-таки хорошо ждать! В шелесте листьев и птичьей песне слышать родной голос, видеть мысленно образ единственный, неповторимый…

Пусть страдать. Но это страдание стоит многих радостей. Пройдут годы, и жизнь вдвоем станет привычной. И много будет счастливых воспоминаний. Однако ничто не вспомнится так, как первые ожидания встреч.

Роман ждал Любку нетерпеливо, мучительно. Часами бродил вокруг бобровского покоса, скрываясь от людских взоров в густых зарослях сосняка и ракитника. И много раз мерещилась ему в высокой траве цветастая Любкина косынка. Вот она мелькнула, скрылась и снова мелькнула. А присмотришься — и нет ничего.

Значит, не приехала. А может, и не приедет вовсе? Чего бы, скажем, не передумать Захару? Он назло Роману не пошлет сюда Любку. Впрочем, откуда Боброву-мельнику знать о том, как близка Роману синеглазая батрачка? Ей бы еще не думать о куске хлеба, да нужда заставляет. И не на себя работать — на дядюшку чужого. Что положит, тем и довольна будь.

Временами Роману хотелось бежать навстречу Любке. Она, наверное, уже едет сюда. Встретить ее, сказать, какая она хорошая, чтобы знала, как любит Роман, и не ушла ни к кому другому.