Половодье. Книга первая

Нюрка прибрала пустые ведра, выгнала из огорода перелетевшую через заплот соседскую курицу, дала теленку свежей травы. А когда вошла в прихожую, увидела батюшку за столом. Перед ним были и шаньги со сметаной и бутылка самогонки, которую вот уже полгода берегли для Пантелея. Не утерпела мать, отдала попу.

Нюрка прошла к окну и устало опустилась на скамью рядом с матерью. Ей понравился отец Василий своей простотой и добрым выражением зеленых отекших глаз.

— Вот как люди бывают разные, так и угодники, — рассказывал поп. — Некоторые святые, примерно, относятся к разряду апостолов, а которые так преподобные и мученики. Скажем, мученик такой-то… Есть мученики Акакий, Христофор. А Варвара, эта уже — великомученица. Что означает сие? Муки ее были великими. Другой разговор о Леонтии и Акулине, которые все едино, как Акакий и Христофор, мучились, однако не шибко и вышли только в святые мученики. Что же касаемо Иакова, то он доводится братом святому Иоанну Богослову и в писании значится апостолом…

— Так, так, батюшка. А мы-то — темные. Куда уж нам знать про всякое такое. Ты вот толкуешь, будто Иаков постарше прочих чином, — подалась вперед Аграфена.

— Может, и постарше. Только я с ним не особо, — отец Василий налил стакан самогона, выпил, не поморщившись, как воду.

Нюрка смотрела на него осуждающе. Все мужики пьют горькую, да только через силу как-то. Противная, должно быть, она. А батюшка втянулся в пьянство. Ему самогонка, что мед. Вот и возьми его! В церкви так совсем святой. Думаешь, что не ест, не пьет, одними молитвами божьими сыт бывает.

— Я не особо с Иаковом. Вот преподобного и богоносного Пафнутия Боровского, чудотворца, этого уважаю, — продолжал поп, — потому как моего тестя-покойничка, матушки моей батюшку, тоже Пафнутием именовали. И матушка, ежели услышит в проповеди Пафнутия, много добродетельнее касаемо меня. А вот архиерей, тот любит глаголить про обретение мощей преподобного отца Нила на озере Селигер, на острове, зовомом Столобное. И чего ему дался Нил-чудотворец?

Нюрка никак не могла разобраться во множестве имен, названных попом. Да и нужно ли знать все это? Наверное, нужно, если мать советует слушать. А батюшка все-таки пьяница. Понимает, что нехорошо пить, а пьет. Все мужики пьют… и тот, другой… не отец Василий, а Роман! Ой, как кольнуло в сердце! Ведь знала же, что так и будет, сама хотела забыть Романа… Он приехал домой, и Нюрка не радуется. Дура Нюрка!

— Радоваться надо, мама! — вдруг дико вскричала она, с размаху схватила со стола стакан с недопитым матерью чаем, выплеснула одонки и протянула попу. — Налей-ка самогону, батюшка!

— Что с тобой, доченька? — часто закрестилась. Аграфена, не спуская взгляда с лучистых Нюркиных глаз. — Никогда сроду не пила. Горе мое, горюшко.

— Налей, батюшка!

Отец Василий налил стакан до краев: расщедрился небывало.

— Доченька!

— Не мешай, мама! — сизым маревом колыхнулись глаза.

Нюрка поднесла самогон к губам и выпила все, до дна. И он не показался ей таким горьким, как думала. Только фельдшером Мясоедовым пахнет.

— Что с тобою, Нюрочка? — заголосила мать.

Отец Василий успокоил Аграфену:

— Не убивайся, матушка. Варвара-великомученица тоже прикладывалась. Ей-ей, выпивала. А уж на что святая!

Видно, зашумело в голове у батюшки, коли понес чепуху. А Нюрке наплевать на все: и на мучеников, и на Христа, и на храм божий! Никогда она больше не пойдет в церковь. Никогда! На гульбище лучше. И Нюрка совсем не пьяная. Лишь спать хочется. Да плакать. Плакать, как бабы плачут на похоронах.

И она заплакала. Бросилась на кровать и дала волю слезам. Все выплакала, что на душе камнем тяжелым лежало.

А вечером снова надела цветастое платье, прихорошилась и, к удивлению Аграфены, пошла на гульбище. Опасалась мать, как бы опять чего ей в голову не вошло. Возьмет да и наложит на себя руки. И подговорила соседских девок не отходить от Нюрки, а с гульбища проводить домой.

Только не было нужды в этом. Нюрка стала прежней, веселой, озорной, шумливой. Весь вечер плясала, недоплясанное выплясывала. Словно и Роман у озера, и омут, и боль в душе — все пригрезилось в короткую минуту забытья.

28

Много на белом свете людей. Наверное, столько же, сколько звезд в небе или травы в поле. Куда ни пойди — везде люди. И все они одинаково радуются, одинаково печалятся. Горе — везде горе.

Опять же люди бывают разные. Хорошие и плохие. Счастливые и несчастные. А каких больше? Однако, неудачливых. Это по Покровскому видно. У кого на войне сына, мужа или отца убили, у кого последняя скотина подохла, у кого пожар приключился. Но самое страшное, когда человек не дает человеку покоя.

Все забывается. От всего выхаживает время. Проходят годы, утихает боль утраты. Не весь век мука гнетет человека. Она, словно ледяная сосулька под вешним солнцем, тает: капля за каплей, пока не иссякнет совсем.

И только одно чувство остается навсегда. И чаще всего оно как пожар лесной. Загорится одна ветка, затем вспыхнет дерево, и пойдет гулять пламя жестокое. Гуляет, пока не спалит дотла все в округе. Остаются лишь пни. Гарь остается.