Половодье. Книга первая

— Жалко переселенца.

Из села стали подъезжать мужики. Ахали, материли поджигателя, выслушав нехитрый рассказ Кожуры, который он всякий раз повторял из слова в слово. И уже на рассвете притащились на телеге сыновья Елисея Гаврина Фрол и Аким. Старший, Фрол, долго смотрел, не мигая, на пепелище, словно не верил своим глазам. Сколько пота было пролито здесь, и вот теперь лежит куча золы. Выходит, что придется лишиться коровы, а без нее, кормилицы, гибель всей семье. О том же думал и Аким, опустив на грудь вихрастую, давно не чесанную голову.

— Кто же обидел нас, браток? А?.. — со слезами на глазах сказал Аким.

Фрол не отозвался. За него ответили другие:

— Трофим говорит: волки тут ходили.

— Не иначе, как кто-то в ночном был. Ребятишки, однако… Поспрашивать надо. Может, кто и видел.

— Я знаю! — весело вынырнул из толпы Демка. — Это киргиз Жюнуска поджег. Он, он поджег!

— Откуда ты знаешь? — рванулся к нему Фрол. — Говори, говори!

— Сам видел. Он тут коней пас… Тут… А я за сеном приезжал.

— Когда приезжал?

— Вечером приезжал. Ночью приезжал. Жюнуска костер жег! Он тут был! Он! — что есть мочи орал Демка.

Гаврины переглянулись и бросились к подводе. Никто не успел опомниться, как они уже катили к селу.

— Может, брешешь, Дементий? Ты не шути, не оговаривай человека, — сухо сказал Яков, который хорошо знал незлобивого, старающегося всем угодить киргиза. Жюнуска поселился в Покровском лет пять назад. В тот год у киргизов выгорели степи, и приехавшие в село аксакалы договорились с обществом кормить скот на соломах. Вскоре и пригнал лошадей пастух Жюнуска. А потом перевез семью: жену и баранчуков — маленьких ребятишек. Так и остался жить здесь. В августе к нему пригоняли табун, который он и водил по степи всю зиму.

— Брешешь, Дементий! — увереннее произнес Яков.

— Сам ты брешешь! Сам! Сам! — визжал Демка. — Я и говорить с тобой не буду. Я уеду домой. Спать хочу! — Бобровский работник проворно вскочил в седло и тронул коня.

Яков и Роман, словно сговорившись, разом прыгнули на коней и поскакали за ним.

— Тут дело нечистое. Допросим Демку, — проговорил Яков.

Заметив погоню, Дементий помчался во весь опор. Конь его шел частым галопом. Однако под Романом был Гнедко, от которого удавалось уйти редкой лошади в Покровском. Расстояние между всадниками сокращалось. И у Назьмов, перерезав Демке дорогу, Роман изловчился и схватил его коня за уздечку.

— Пусти, Рома! — взмолился Демка. — Домой хочу-у!..

— Подожди!

— Не буду ждать! Пусти!..

— Да стой ты, чёрт! Куда прешь?

— Сам ты чёрт! Сам!

Пока переругивались, подъехал Яков. Спешился.

— Теперь мы одни, — миролюбиво сказал он. — Скажи, Дема, правду. Мы никому…

— Жюнуска… Жюнуска. Он! Он!..

— Брось, Дема. Ведь ты же говорил, что любишь меня. Ну! — Роман дружески хлопнул бобровского работника по плечу.

— Люб-лю-у!.. — протянул тот.

— Ну, скажи! Скажи!

— Жюнуска…

— А хочешь я тебе плетку свою отдам?

— Насовсем?

— Ага. Только правду скажи. Правду!..

— Хозяин голову открутит. Он так и наказывал. Я, говорит, тебе, Демка, голову откручу, если признаешься, что мы с тобой подожгли… На Жюнуску, говорит, вину сваливай. Я, говорит…

Завгородние больше не слушали Демку. Они поспешили к мазанке Жюнуски, что доверчиво прижалась к одинокой вербе на краю села. Фрол и Аким могли наделать бог знает чего.

Но Завгородние опоздали. Весь окровавленный, с черным, как сажа, лицом Жюнуска пластом лежал посреди двора. А над ним, прижав к впалой груди рыжий Жюнускин малахай, голосила жена.

— О-ой! Бо-о-ёй! — разносил ветер ее печальный гортанный крик. — О-ой!..

С порога мазанки затравленными зверьками смотрели на подступивших ко двору покровчан оборванные, грязные баранчуки.

8

Братьев Гавриных арестовали в тот же день. В Покровском проездом оказался Марышкин, который отправил их в Галчиху под конвоем трех милиционеров. Конечно, начальник милиции ни во что не ставил Жюнуску. В селе киргиз был чужаком. Обществу не было нужды вставать на его защиту: не станет Жюнуски — аксакалы пришлют другого пастуха, а не пришлют — и не надо.

Марышкин постарался бы не заметить преступления, если бы преступили закон не переселенцы, с которыми у него были особые счеты. Еще в ту пору, когда эта голытьба только что появилась в уезде, много хлопот легло на плечи властей. Кому переселенцы ни жаловались только! И земскому начальнику, и мировому судье, и еще бог знает кому. Ходоков чуть ли не в Питер посылали. Все плакались, что обижают их, жить не дают, а сами норовили оттяпать у общества лучшие земли.

Сейчас же начальнику милиции представился случай, когда, наконец, можно решить дело по справедливости. Набедокурил — получай. Марышкин тотчас же отправился к Жюнуске и, к крайнему своему неудовольствию, нашел киргиза живым. Правда, Гаврины били его без милосердия, почти пять часов Жюнуска не приходил в себя. Однако за это нельзя было заковать переселенцев в кандалы или расстрелять. Самое большее их могли присудить к году отсидки.