Половодье. Книга вторая

Когда откричались и Петруха устало присел на свободный топчан, к нему подошел бородач с рукой на перевязи. Он уставился на Петруху светлыми, спокойными глазами и выдохнул:

— Брешут они! Я, почитай, самый здоровый, и то не владаю рукой. Чисто плеть она.

— Вон что! — простодушно воскликнул Петруха, подвигаясь к бородачу. — А чего ж они говорят такое?

— Это еще не болезнь, когда где-нито зацепило, — продолжал тот. — Болезнь, она тут. В сердце. Думаешь, нам легко генеральское бахвальство терпеть, ведь семьи у каждого. Вот и рассуди, как тут улежишь. А касательно здоровья — брешут.

— Брешем, — согласились раненые. — Дмитрий Петрович верно обсказал. А все ж тех бы отпустить следовало, которые ходят и стрелять могут, потому как нам невпродых.

Петруха сделал вид, что думает, как лучше поступить. А сам уже советовался с Гаврилой, направляясь в лазарет.

— Да, задачу вы мне задали, братцы! — наконец, произнес он. — Может, комиссию создать? От раненых взять одного-двух, Семена Кузьмича и представителя роты Покровского полка. Ваше дело предложить бойца, а они определят, будет ли польза от такого солдата. Народ нам позарез нужен. Вот, кажется, и договорились.

— Это нам подходит, — не совсем уверенно прошумели на топчанах.

— Но те, которых оставят в лазарете, никуда не побегут. А если побегут, будем судить их, как дезертиров.

— Почему ж так? — насупился Дмитрий Петрович.

— Да потому что недолеченный боец — обуза для армии. И принимать в строй недолеченных штаб запретил. А раз ты не в армии и не в лазарете, но по годам подходишь к службе, значит — ты дезертир.

— Ишь ты! — покачал забинтованной головой сидевший напротив Петрухи парень с большими ушами и носом картошкой. По всему было видно, что ему очень хотелось снова в армию.

— Где же Маруся? — спросил Петруха Варвару, которая стояла здесь же, прислонившись к печи.

— В школе, репетирует. С Любой ушла.

— Сходим, — предложил зятю Гаврила. — У меня дело есть к Иконникову. Заодно и посмотрим, как у них получается.

Репетиция была в разгаре. Сережка отрабатывал сцену убийства Марата. В который уж раз Маруся совала в бок Аристофану Матвеевичу деревянный кинжал. Он морщился, иногда повизгивал от боли.

— Получается убедительно! — радовался Сережка.

Но Марату плохо давалась интонация, с которой он должен был произнести предсмертные слова:

— Революция победит!

Аристофан Матвеевич говорил кисло, без подъема. У него еще побаливал бок от очередного удара Шарлотты Корде.

Когда Петруха и Гаврила, осторожно открыв дверь, вошли в класс, Сережка намеревался прервать репетицию. Но Петруха дал знак: продолжайте. И с интересом смотрел, как Маруся, его добрая, много выстрадавшая жена, училась представлять на сцене других людей. Петруха видел в Петрограде спектакли настоящих артистов. И он готов биться об заклад с кем угодно, что Маруся играет не хуже. Как она смело подходит к учителю и колет его! И глаза при этом совсем не Марусины.

В стороне на парте сидели Любка и Порфишка. Ждали своей очереди. Но Аристофану Матвеевичу все еще не давался конец сцены, который Сережка почему-то называл финалом.

— Может, не убивать Марата, — невольно вырвалось у Петрухи. Ему хотелось поговорить с Марусей.

— Нельзя. Это — историческое лицо, и произвол в отношении его недопустим, — пояснил Сережка. — Мы и так многое переменили в пьесе. Вставили кое-что…

— Насчет церкви, по отцу Василию прошлись, — отозвался Порфишка. Ему не по вкусу была эта вставка. И он надеялся, что Петруха и Гаврила поправят Сережку.

Но Петруха одобрил отступления от рязановского текста.

— Церковь можно высмеивать, — сказал он.

— И заодно вставь про приказ Матковского, что, дескать, не удастся тебе, генерал, изничтожить нас, руки коротки, — предложил Гаврила. — Такие слова люди прослушают за милую душу!

— Эпоха не та. Нельзя же все толкать в пьесу, — возразил Сережка с ученым видом.

«Любит говорить заковыристо. Какую-то эпоху приплел. Но все это необходимо для революции. Значит, и толковать не о чем», — подумал Гаврила.

— Я предлагаю от имени сельсовета, — категорически сказал он.

Сережка задумчиво покрутил носом и пообещал:

— Вставим. Придумаем, как сделать лучше.

— Думать-то некогда. Завтра давайте прямо на площади.

Вскоре Гаврила ушел. У него еще были какие-то неотложные дела.

Репетиция затянулась до полуночи. Наконец, Сережка захлопнул тетрадь и объявил, что спектакль состоится завтра, но в школе. Без декораций пьеса многое потеряет.

Петруха и Маруся проводили Любку до лазарета. Она дежурила ночью. А сами пошли домой, к Марусиному отцу. Сразу же после пожара на Кукуе Маруся перебралась в избушку Гаврилы.

Дул, швырялся песком осенний ветер. Гнал по безлюдным улицам колючие клубки перекати-поля. Маруся зябко поежилась. Петруха прикрыл ее полой полушубка.

— Плохо началось у нас, Маруся, — со вздохом сказал Петруха. — Мефодьев отступил и ждет подкрепления. В ночь пятьдесят верст отмахал. Тебе одной говорю.

— Понимаю, — голос ее слегка дрогнул.

— Что ж, сегодня отступили, а завтра и побить можем. И непременно побьем!

29