Половодье. Книга вторая

Еще засветло Мансуров поднялся в черный вагон. Лентовский вышел из купе горячий, с красными кроличьими глазами.

— Допрашивал двух свеженьких мужичков, — сказал он, закуривая. — Ты опять ко мне? Впрочем, ты за комиссаршей. Так-так.

— Вы обещали отпустить ее, поручик, — мягко напомнил Мансуров.

— Обещал. Но вы же знаете дворянского сына. Этот идиот неподрассчитал своих силенок и убил ее. Да, произошла ошибка, трагическая ошибка. — Лентовский притворно вздохнул и развел руками.

— Как же так?!

— А вот так. Вы скажете Михееву, что дочь его пробудет еще некоторое время под арестом, пусть он не беспокоится за нее. Нет никакого повода для беспокойства.

46

Знать, в недоброе время родила Аграфена Михеева дочку. Берегли родители Нюрку, да разве от смерти убережешь? Пришла смерть, размахнулась косой острой и срезала ромашку полевую. Нет цветка, будто и вовсе никогда не было, будто не его согревало солнце, не его ласкали легкие ветры, не о нем радостно шептались травы. Нет цветка. А смерть хохочет и кружится в пляске, постукивая и прищелкивая костями.

У смерти холодные глаза и пухлые девичьи губы. Пантелею показалось она похожей на Лентовского. И тогда сорвал он со своего рукава череп и бросил себе под ноги.

Мансуров не захотел скрыть от Пантелея страшной правды. Мансуров мстил Лентовскому за дворянского сына, за побег из Покровского, за вызов к атаману — за все. Разговор с Лентовским он передал слово в слово.

Пантелей рыдал, бился головой о стол, а Мансуров стоял над ним, как беркут, и говорил резко, с желчью:

— Вот плата тебе за то, что ходил с атаманом. Лентовский щедр. Да, он очень щедр!

Немного успокоившись, Пантелей попросил Мансурова забрать в вагоне смерти Нюркино тело, чтобы похоронить его. Мансуров снова поскакал к Лентовскому.

— Брат поручик спит, — сказал ему часовой. — Никого пускать не велено. Ночь.

Но Мансуров пробился к контрразведчику.

— Язык погубит вас, поручик, — предупредил Лентовский. — Зачем вы сказали отцу, что комиссарша убита?

— Солдат Михеев в одном из боев спас мне жизнь!

— Дешевая романтика! И я бы просил не беспокоить меня по пустякам. Вы отлично знаете, поручик, что мой вагон — не палатка маркитанта. Я никому ничего не выдаю.

…И об этом рассказал Мансуров своему вестовому. Пантелей не мог уснуть ни в первую ночь, ни во вторую. А на третью еще до петухов Мансуров вызвал его во двор, сообщил пропуск.

— Уезжай отсюда. К утру ты будешь далеко. Возьми карабин, пару гранат и отправляйся с богом, — сказал Мансуров.

Пантелей уехал. Смерть дочери оторвала его от прошлого и бросила неизвестно куда. Может, к партизанам? Простят ли они его — об этом Пантелей не думал сейчас. Ему все равно. Нюрки нет, срезала смерть ромашку полевую…

В один из дней, когда партизанская армия Мефодьева готовилась к новым боям, на кромку Касмалинского бора под самой Сосновкой выехал солдат в атаманской форме. Он был весь седой и измученный бессонницей. Когда его окликнули дозорные, он поднял руки, едва не свалившись с седла.

— Да это же дядька Пантелей! — крикнул старший дозорный.

Пантелея проводили к штабу. Навстречу ему вышел Ефим Мефодьев. Он удивленно взглянул на Михеева и приказал обезоружить его.

— Доч-ку Ню-ру убили! — со стоном выкрикнул Пантелей.

И в тот же день, ускакав от людей в бор, до крови кусал себе губы Роман Завгородний. В глазах билась невысказанная боль. И скупые мужские слезы бороздили лицо. Они искорками падали на горячий песок. Искорки ярко вспыхивали и гасли.

А Касмалинский бор задумчиво шумел о неудачливой, горькой судьбе Нюрки. И еще шумел он о неизбывной ее любви к Роману, к людям, ко всему земному.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

1

Эх, Сибирь-матушка, родина наша, сторона холодная, вьюжная. Обжигают тебя морозы, хлещут дожди, пробегают вольные ветры. Разве что ветрам и подвластны твои просторы. И то летят они не один день, пока не ворвутся в степи Туркестана и Монголии, пока не зашумят над волнами Тихого океана. Ветры и те устают в пути, а что говорить о человеке, которому долгой кажется дорога от села до села? Не раз он останавливает свою лошаденку, чтобы дать ей перевести дух.

И от каждого села далеко-далеко до конца Сибири. Что до луны, то и до ее конца. А может, луна, и поближе: никто не ходил к ней, пути не мерял. Зато по Сибири ходили многие, и любой скажет, как она широка! Широка и порою неласкова. Ой, как неласкова!

Вот какая ты есть, наша вольница, наша крутая судьба! Скольких служивых и торговых людей, землепроходцев и рудознатцев закружила ты, зачаровала навеки своими снежными чарами! Шли они по нехоженым таежным тропам, по нетронутым степным местам с думами о своем и чужом счастье. Но счастья не было. Войны и мятежи издавна раздирали тебя, Сибирь. Рядом с отвагой и щедростью жила хитрость людская, рядом с добротой и честностью жило вероломство. А о беспутстве и говорить нечего.

Потом увидела ты скорбных людей с бритыми лбами, с бубновыми тузами на спинах. Услышала звон кандалов и проклятья.