Половодье. Книга вторая

— Каратели? Откуда они взялись? — как на пружинах, подскочил Ефим. — Да, мы могли дать оплошку! Если бы каратели пронюхали, где стоит отряд, они бы навязали нам бой. Много их?

— Около полутора сотен.

— А в лагере оставалось с оружием не более двадцати человек, да у Касатика всего три ленты.

— Чего об этом толковать! — отмахнулся Петруха. — Не напали же!

— Ты вправду, Петро, так думаешь, как говоришь? — круто повернулся Мефодьев, шурша соломой.

Петруха как будто не слышал вопроса. Он думал о чем-то, постукивая пальцами по табуретке.

— Что-то я Мирона Банкина не вижу, — сказал после короткого молчания.

— Тут он, а что?

— Да так, ничего. Хочу попросить его, чтоб беседу с народом повел про то, как Херсонский Совдеп с буржуями обходился. Лютости у наших ребят прибавится.

— Он мне рассказывал кое-что про реквизицию. Там подчистую все забирали.

— Кто забирал?

— Понятно кто. Совдеп.

— Не верю, — равнодушно сказал Петруха. — А если и забирал Совдеп, так по закону. Значит, сам народ считал, что надо делать реквизиции. К тому ж и обстановка была подходящая… — и после паузы, — как у нас…

— Ты что-то финтишь, Петро, — Мефодьев заискивающе улыбнулся. — А я что — не представитель народа?

— Представитель, да еще и какой! Мы с тобой, эх, и делов наделаем. Всю контру перекрошим!.. Вот только скажи, Ефим, почему ты воскресенских не брал с собой? Ведь они бы хоть дома побывали, и то хорошо.

— Да решили мы… Неудобно вроде когда свои потрошат…

— Значит, не взял, чтоб отвести их от срама?.. Да это ты напрасно о себе думаешь, как о грабителе. Грабят ведь только белые, а ты командир красного партизанского отряда.

— Ну тебя! Вьешься, как уж. Закружил ты мне голову! Хочешь ругаться — говори прямо! — Мефодьев вспыхнул весь и выскочил из балагана.

Вечером Петруха одиноко сидел у догоравшего костра. Не отдохнув прошлой ночью, он не мог уснуть и теперь. То мысль уводила его в прошлое, то снова возвращала к сегодняшнему дню. И было мгновенье, когда Петрухе показалось, что и арест Ливкина с Митрофашкой, и милицейская засада на Кукуе, и налет на ярмарку — все это связано между собой. Но тут же Петруха вспомнил своего отца, повешенного на журавле колодца, представил его последние минуты, и больно сжалось сердце. И схватился Петруха за голову, ставшую вдруг тяжелой, как гиря.

— Спать бы шел, Петр Анисимович, — устало опустился на березовую чурку Роман.

— Рома, как по-твоему, почему люди убегают от Колчака и идут к нам? — задумчиво спросил Петруха.

— Народ понимает, кто правдой живет.

— Верно!

Неподалеку зашумели. Петруха вскочил, вглядываясь в сумрак.

К костру дозорный привел парнишку лет пятнадцати. Парнишка был в рваном зипуне и босиком. Он вел в поводу унылую лохматую клячу.

— У самого колка его спешил, — пояснил боец. — Просится к командиру. Хочет что-то передать.

— Так точно, — бойко проговорил парнишка, тряхнув давно нечесанными вихрами.

Из балагана, согнувшись, вышел Мефодьев. Оказывается, он тоже не спал. Огляделся, не спеша прошагал к костру. Обжигая пальцы, прикурил от головешки.

— Ну, чего тебе? Я — командир.

Парнишка вопросительно посмотрел на Петруху. Тот кивнул головой:

— Он и есть. Можешь не сомневаться, хлопец.

— Я из Сорокиной, — доложил мальчуган. — От деда Сазона. Собирались наши в отряд к вам, да передумали. Сазон что-то про ярмарку поминал и говорил, что вы не советские. И ни людей, ни овса не пошлет вам больше. Жалеет, что ружья отдал.

— Передай своему Сазону, что ему, контре… — начал было Мефодьев в горячах, но Петруха вскочил, схватил Ефима за рукав шинели и в упор ударил его взглядом.

— Не говори так о Сазоне! — выкрикнул Петруха. — А ты, парень, передай деду, что он правильно делает. Да подожди, мы тебе сапоги дадим.

Мефодьев заскрипел зубами, повернулся и ушел в темь. Он долго бродил по спящему лагерю, а когда снова подошел к догорающему костру, Петруха бросил ему беззлобно:

— Ты жаловался, что я закружил тебе голову. А теперь она посветлела? Понял ты что-нибудь?

Мефодьев не ответил комиссару.

6

Восьмой месяц доживал в Омске прапорщик Владимир Поминов. В отличие от многих офицеров, жил безбедно. Лавочник посылал ему крупные суммы денег. Хватало на обеды в лучших ресторанах, на попойки и подарки дамам. С деньгами прапорщик легко заводил нужные ему связи. Благодаря деньгам, Владимир не кормил вшей в окопах, не играл в прятки со смертью, а спокойно и весело служил в штабе командующего Омским военным округом.

Прапорщик снимал отдельный номер в гостинице «Россия», в самом центре города, на берегу Омки, где начинался шумный и богатый Любинский проспект. В перенаселенном Омске это было счастьем, не доступным офицерам с более высоким чином. В лучших помещениях разместились чехи, гемпширский полк англичан и многочисленные иностранные представительства. В той же «России» находились продовольственный отдел чешских войск и японская военная миссия.

Номер был просторный и светлый, с лепным потолком и с мягкой мебелью, в обивке которой водились клопы. У окна стоял большой письменный стол, в углу под бордовым бархатным балдахином — кровать. Стены и пол пестрели коврами.