Половодье. Книга вторая

— Порох ничего. Стрелять можно, — сказал Яков. — Но гари много. Придется вставлять пятый патрон в обойму фабричный, чтобы очищать ствол.

— Много зарядили?

— Сколько было гильз, столько и сделали. Тысяч двенадцать.

— Ого!

— Ты из Сосновки?

Костя кивнул.

— Как там Рома?

— Ничего. Нюру жалеет.

Яков задумчиво сморщил лоб, наказал:

— Пусть Любу не забывает! Поклон-то ей передал?

— А то как же! Передал, — солгал Костя. — Я тебя, Яша, вот о чем попрошу. У тебя тут кузница есть. Пусть скуют мне звезду на батькину могилу. Крест выдерну и заброшу, а звезду на столбик поставлю.

— Ладно. Заезжай через недельку. Сейчас работы много, и железа нет, — ответил Яков.

С Кукуя Костя отправился на пашню к Завгородним, передал Любке поклон от мужа. Рассудил, что, коли сбрехал, так надо брехать до конца.

Любка расцвела. Много ли надо бабе для счастья! Вот уж и позабыла все обиды, простила.

— Спасибо тебе, Костя, за такую радость, — сказала она. — Мы тоже кланяемся Роме и ждем его домой. — Любка повесила на плечо серп и пошла на полосу, где Домна вязала снопы. Костя тяжело вздохнул, трогая коня.

Только вечером он подъехал к дому Поминова. Костя нарочно не спешил к Степану Перфильевичу. Днем можно не застать дома самого лавочника. Набросив повод на столбик палисадника, Костя постучал в калитку.

Сначала ему отозвались псы, потом, утихомирив их, заговорила Агафья Марковна. Голос ее срывался.

— Кто это?

— Впускай! Потом узнаешь!

— Не могу пустить! Мужа нет дома.

— Пусти, тебе говорят. Я из главного штаба, — скрипнул зубами Костя.

Калитка открылась. Агафья Марковна завыла, заохала.

— Чего стонешь, курва?

— Хвораю, милок, хвораю…

— Где мужик?

— Уехал, а куда — не знаю.

— Прячешь его?

— Господи, да обыщите все. Пусть меня громом пришибет, если вру. Уехал, не сказавшись. Вот истинное слово — уехал Степан Перфильевич!

— Ну, веди в дом! — приказал Костя.

Он осмотрел сени, кладовку, прихожую и горницу, заглянул в подполье.

— Его счастье, что утек. И твое счастье, что ты баба! — сказал, садясь на лавку под образа. При свете лампы его лицо казалось восковым.

Взглянув на него, Агафья Марковна попятилась.

— Становись на колени, сука! А то — убью! — Костя рванул из кобуры наган. — Теперь отвечай мне, как попу, бежал твой мужик?

— Б-бежал, — пухлое лицо купчихи перекосилось.

— Почему бежал? Когда?

— Сразу, как Антона Бондаря убили.

— Значит, струсил купчина? Так. Ну, молись, стерва! И повторяй за мной. Все повторяй, слово в слово: «Я, сука, предала Нюру Михееву»… Ну!

Купчиха быстро закрестилась, зашептала белыми непослушными губами:

— Я, сука, предала….

— Громче!.. «И счастье мое, сучье, что я — баба, и Костя Воронов потому меня милует, хотя милость, может, и временная, и не стоит меня миловать».

— И счастье мое, сучье…

— Запомни эти слова и повторяй, как молитву! А еще вот тебе, — Костя достал из кармана брюк вчетверо сложенный листок бумаги, развернул. — Тут песня. Я сам сочинил. Перепиши и выучи наизусть. Приеду в другой раз, спрошу. Чтоб назубок знала. Да не вздумай прятаться: от меня не спрячешься! — и ушел, сердито хлопнув дверью.

Через неделю Костя снова был у купчихи. Чтоб не прогневить его, Агафья Марковна тотчас же бросилась на колени и закрестилась.

— А чего молчишь?

— Позабыла, милок, с перепугу все слова.

Костя повторил. Затем перешли к песне. Агафья Марковна начала без запинки, впрочем, и без особого подъема:

Зачем я на свет народился,
Для чего родила меня мать?
Для того, чтоб свободу узнал я
И за Ленина шел воевать.

— Хватит! Теперь ищи листок бумаги, карандаш и пиши, что скажу. Да поворачивайся поживее! Ишь, какое брюхо наела! Крови Нюриной напилась, курва!

Глотая слезы, купчиха села писать. Наклонившись к ней, Костя диктовал:

— «Мой мужик Поминов Степан Перфильич не признает народной идеи и не желает умирать за бедно-народное право и имел крайнюю нужду скрыться из села». Написала? Так. Теперь пиши пониже: «И как я не сумею без него торговать, а также не желаю стать жертвой революции, то с восторгом в новой жизни передаю лавку и склады со всем товаром воодушевленному народу». И распишись.

— Пощади, милок! Не пускай голышом по миру. У нас только и богатства, что лавка. Пощади!

— А ты Нюру пощадила? Ух, ты! — и страшно скрипнул зубами.

В тот же вечер Костя отдал записку Гавриле.

— Добровольно передает все, — сказал он. — Завтра посылай людей принимать товар. Я ее, стерву, предупредил, чтоб ничего не трогала.

— Ладно, — согласился Гаврила. — Мужики об этом уже давно поговаривают. Поминов придерживал ходовой товар. А теперь у меня есть записка купчихи. Все законно. Вот еще надо нам что-то с мельницей делать. Не хочет Захар Бобров молоть по-честному. Придется тоже конфисковать.

— Это уж ваша забота, — махнул рукой Костя. — Я потому говорил с купчихой, что она предала Нюру Михееву, нашу сестричку, — и торопливо вытер ладонью мутные глаза.

6