Польша и Россия в первой трети XIX века

Поляки интерпретировали поведение «пришельцев» как отсутствие нравственных норм, свидетельство их низкой культуры. Низкий нравственный уровень, неуважение русских к морали должны были в их глазах служить контрастом собственной высоко оцениваемой культуре. Не случайно польские современники акцентировали пьянство и «развратность» Н. Н. Новосильцева. Попрание нравственных устоев теми, кто был поставлен наблюдать за поляками «сверху», вызывало чувство превосходства по отношению к ним. Противопоставляя им образ поляков как просвещенной европейской нации, Я. Чиньский в романе «Цесаревич Константин и Иоанна Грудзиньская, или Польские якобинцы» так описывал картины жизни Варшавы: «Когда большинство жителей Варшавы, заснув глубоким сном, забывало о дневных терзаниях, кое-где в гостиных горели огни ламп. Там русские генералы среди распутных женщин и роскоши шумно гуляли с шампанским и картами. […] А где-то на верхнем этаже в маленькой каморке с одним окошком тлел слабый огонек, там молодой гражданин Польши, студент университета, искал знаний в трудных книгах»

¹⁴⁵.

В то время как поляки продолжали видеть в русских завоевателей, представители России в Королевстве Польском отнюдь себя таковыми не чувствовали. Напротив, у русских военачальников А. П. Ермолова и И. Ф. Паскевича, посетивших Варшаву в те годы, вызвало недовольство «приниженное» положение соотечественников. И. Ф. Паскевич считал, что русских в 1818 г. в Варшаве держали «в черном теле»¹⁴⁶

.

Видимо, это ощущали и некоторые офицеры, и их вызывающие поступки являлись своеобразной реакцией на то, что к ним в Польше относятся с чувством превосходства. Входя в роль «русских варваров», они вели себя соответственно. Один из младших офицеров мог, например, потехи ради кормить неграмотных солдат в самом дорогом ресторане Варшавы. В другой раз он, придя в роскошный ресторан, робким голосом по-русски просил «щей да каши», а затем приказывал подать шампанского, чтобы вымыть им руки и от имени «русского варвара» угостить посетителей ресторана ¹⁴⁷. Известно, что М. С. Лунин гулял по Виляновскому парку с медведем, очевидно используя его как средство национальной самоидентификации. Все это было нарочитой игрой. В те годы сам Александр I, общаясь с иностранцами, шутливо называл себя «северным дикарем».

Самым действенным средством к объединению двух народов были смешанные браки. Великий князь Константин, сам подавший пример такого союза, поощрял браки русских офицеров с польками. Младшие офицеры чаще всего сближались с семьями польских гражданских чиновников (в основном это было полонизированное мещанство французского или немецкого происхождения), женились на их дочерях. П. А. Колзаков вспоминал, что русская молодежь охотно обучилась польскому и заговорила на нем, в угоду польским паннам, «ломая свой благозвучный язык на их шипящее наречие» ¹⁴⁸. Женились на польках также нижние чины и солдаты, нередко переселявшиеся после выхода в отставку в отдаленные уголки Королевства Польского. В то время детей от подобных браков часто крестили по католическому обряду (закон об обязательном православном крещении детей от смешанных браков был принят в 1836 г.).

В высшем свете широкий резонанс имел брак славящейся красотой и умом Каролины Ходкевич (в юности в нее был влюблен польский поэт А. Мальчевский), которая, разведясь с А. Ходкевичем, вышла замуж за А. С. Голицына, а также брак княгини Т. Радзивилл, вдовы Д. Радзивилла, с А. И. Чернышевым. Характерным было отношение к подобным союзам польского общества – их воспринимали с явным неодобрением. Вот как комментировал это А. Козьмян: «Некоторые наши дамы стали покидать защитников страны ради ее завоевателей. Госпожа Ходкевич все чаще принимала у себя князя Голицына, русского полковника, а жена князя Доминика Радзивилла вскоре отказалась от славного имени Радзивиллов, отдав сердце, а потом и руку генералу Чернышеву, известному своей лживостью и бахвальством» ¹⁴⁹

. В дамах, сменивших польские фамилии на русские, видели отступниц от национального долга. Во всяком случае, их поведение в глазах общественного мнения не соответствовало образу «хорошей польки». Политические виды приписывались министру внутренних дел Т. Мостовскому, отдавшему дочь Юзефу замуж за П. Моренгейма – любимца великого князя. Впрочем, этот брак в глазах общественного мнения оправдывало то, что «Моренгейма, человека справедливого, просвещенного, предупредительно вежливого, этим союзом заполучили для польского дела, которому он принес весьма ощутимую пользу, считая честью для себя породниться с домами Мостовских и Потоцких» ¹⁵0. К. Колачковский вспоминал: «Во время варшавской революции 1830 г. я видел господина Моренгейма вместе с женой на улице с белой кокардой на шляпе»¹⁵¹.