Польша или Русь? Литва в составе Российской империи

Вильна в российском дискурсе, несомненно, трактовалась как исконно русский город: происхождение названия – русское[321], значительную часть населения города с самого момента основания составляли русские[322]; кроме того, православие утвердилось здесь до католичества[323]. Прошлое Вильны в русском дискурсе вписывалось все в тот же исторический нарратив (Уварова – Устрялова). Во второй половине XIX – начале XX века путеводителями по Вильне и другой литературой подобного характера прививалась идея об имевшем место в начале литовской истории цивилизационном русском влиянии и о близости языческой Литвы и Руси, составлявших «одно нераздельное целое»[324]. Для А. Н. Муравьева Вильна, несомненно, была одной из религиозных русских святынь[325]. Уже во времена Гедимина (великий князь литовский с 1316 до 1341 года) в Вильне, как утверждалось, были сильны позиции православия, и они еще более упрочились во время правления Ольгерда (1345–1377), но после заключения Кревской унии и в особенности позже, после заключения Люблинской унии, в Вильне начинают преследовать православных, которые смогли почувствовать себя в безопасности только после присоединения этой территории к Российской империи[326].

Руководствуясь этим историческим нарративом, имперские власти стремились «вернуть» Вильне ее аутентичный, то есть русский и православный, вид. В путеводителях по Вильне на первый план выдвигались православные церкви, и таким образом создавалось впечатление, что в городе доминируют русские[327]. На достижения тех же целей были направлены и конкретные меры, призванные изменить культурный ландшафт города: переименование улиц[328], восстановление и строительство новых церквей, установка различных памятников (в конце XIX – начале XX века в городе были поставлены памятники М. Н. Муравьеву, Александру Сергеевичу Пушкину, Екатерине II)[329]. Наиболее ярко стремление к символическому захвату пространства проявилось во время установки памятника М. Н. Муравьеву.

Как утверждает официальная история установки памятника, идея почтить таким образом М. Н. Муравьева появилась в конце 1880-х годов[330]; в 1891 году после получения благословения императора была учреждена состоящая в основном из чиновников комиссия по возведению памятника, и на территории всей империи была инициирована кампания по сбору средств[331]. Возведение памятника началось в 1897 году, и в следующем году он был торжественно открыт на площади перед генерал-губернаторским дворцом, которая была переименована: Дворцовая площадь стала площадью М. Н. Муравьева[332].

В соответствии с официальным церемониалом открытия памятника наряду с представителями местных и центральных властей, родственниками М. Н. Муравьева, военными частями, православным духовенством, учащимися в церемонии участвовали и «депутации от г. Вильны, от мещан, крестьян и учреждений»[333]; кроме того, часто в поздравительных телеграммах, которые были отправлены в Вильну по случаю открытия памятника, упоминались высокие заслуги М. Н. Муравьева перед всей Российской империей, во время первой церемонии некоторые ораторы подчеркивали, что памятник не должен пониматься как «укор польскому народу, предмет разлада», поскольку М. Н. Муравьев никогда не боролся с поляками, но «действовал против изменников, поднявших оружие на своего государя»[334]. Историк Т. Р. Уикс утверждал, что риторика официальных лиц и авторов поздравительных телеграмм «не была открыто антипольской»[335]. Эти обстоятельства могут навести на мысль о том, что открытие этого памятника власти стремились инструментализировать с целью восхваления традиционного имперского патриотизма. Комиссия по воздвижению памятника, говоря о М. Н. Муравьеве, называла его «Борцом за Веру, Царя и Отечество», что сильно напоминало триаду С. С. Уварова, описывающую русский имперский патриотизм словами «православие, самодержавие, народность»[336]. При этом риторика периода начала кампании по сбору средств и первых этапов возведения памятника, а также доминировавшая риторика официальных и других поддерживавших эту идею лиц на церемонии открытия памятника была иной по сравнению с риторикой, характерной для российского официального дискурса первой половины XIX века.