Польская политическая эмиграция в общественно-политической жизни Европы 30−60-х годов XIX века

На самом деле «умеренных» пугала именно русская революционность, в первую очередь, ее социальный характер. «Przegląd rzeczy polskich» писал: «Русские революционеры хотели бы сражаться с нами на экономическом поле и на это поле они переводят вопросы независимости и свободы. Такая исходная точка замазывает национальные, исторические, стратегические и экономические границы, а сельскому люду приводит на память только одно из воспоминаний истории – вековое рабство, тянущееся и по сегодняшний день. Революционная Россия дарует ему свободу и собственность, рай без панов и землевладельцев, разве может он противиться притягательной силе?». Именно из опасения перед этой «притягательной силой» русской социальной программы партия «умеренной» демократии, стоявшая на платформе включения в состав будущей Польши «забранных земель», отвергала и программу русских революционеров, выдвигавших идею федерации вольных славянских народов. «Мы никогда не выступим как звенья одной федеративной цепи, составленной из Польши, Литвы, Украины, Москвы, а выступим как Польша 1772 года, и это наш ультиматум, – заявлял «Przegląd rzeczy polskich», подчеркнув, что «поляки, думающие иначе», дают «доказательство слабого или невежественного патриотизма». Это была реакция на выступление Н.П. Огарева, опубликованное на страницах «Колокола» 1 октября 1861 г. под заголовком «Ответ на „Ответ Великороссу”», где русский революционер заявил: «Уже поляки соглашаются, что присоединения прилежащих областей к Польше, или к России, или их самобытная независимость должны зависеть от свободного решения самих населений». Еще раньше, в первый день Нового 1861 года, «Колокол» опубликовал статью Огарева, в которой подчеркивалось значение экономического фактора и выдвигался «идеал сильного развития производительных сил и общего бессословного самоуправления». Огарев призывал «трудиться о свободном соединении людей в области на основании свободного самоуправления общин и областей» и заявлял, что «устроив областные самоуправления, все увидят необходимость подать друг другу руку на общие интересы и соединиться в федерацию, в общий союз славяно-русских областей». «Мы можем, – писал он, – свободно и бесспорно, братски разграничиться после», имея в виду общую победу над самодержавием. Однако орган «умеренных» демократов был не согласен на такое решение вопроса о границах. «Освободимся от цепей, а потом побратаемся. – заявлял «Przegląd rzeczy polskich». – Но освободимся от цепей полностью, не входя ни в какие провинциальные федерации, которые вызвали бы у нас только разложение и упадок». Автор статьи считал, что если бы «забранные провинции» «под влиянием сбивающих с толку теорий русских захотели оторваться от Польши», это стало бы «печальной изменой и отказом от солидарности со всей страной». Стремление к «единой и неделимой Польше от Днепра до Одры, от Балтики до Черного моря» подтвердил Г. Невенгловский в речи 29 ноября 1861 г. «Правые» демократы хотели бы добиться признания своих претензий на украинские, белорусские и литовские земли от русских революционеров, прежде всего, от М.А. Бакунина, которого они считали «симпатизирующим Польше в духе идей Запада, а следовательно, и общей цивилизации». В газете Мицкевича «La Tribune des Peuples» его называли даже «лидером республиканского течения под названием полонорусской партии». Бакунин, приехавший в Лондон в 1862 г. после сибирской ссылки, весьма интересовался «польско-славянским вопросом», который, по его собственному признанию, с 1846 г. был его «идеей-фикс», а в 1848–1849 гг. – «практической специальностью». Действительно, еще в 1840-е годы он тесно общался с польской эмиграцией, сблизился с Лелевелем в Брюсселе, сотрудничал с Гельтманом во время Дрезденского восстания, встречался с Ворцеллем, Зверковским, Дарашем, Мазуркевичем и другими эмигрантами, переписывался с Л. Ходзько и М. Лемпицким. Он даже был причастен к переговорам Польского демократического общества с Объединением польской эмиграции весной 1846 г. Его сочинения были известны как в эмиграции, так и в Польше: в частности, они распространялись среди конспираторов «Организации 1848 года» в Королевстве Польском. Известным его имя сделали и выступления на польских митингах 29 ноября 1847 г. и 14 февраля 1848 г., а также на Славянском съезде в Праге. Бакунин не уставал утверждать, что дело русской и польской свободы тесно связано, что для России и Польши «нет другого спасения, кроме демократии». «Я русский и люблю свою страну, – писал он в начале 1846 г., – вот почему, подобно очень многим другим русским, горячо желаю торжества польскому восстанию. Угнетение Польши – позор для моей страны. Свобода Польши послужит, быть может, началом нашего освобождения». Эту мысль он развил и в речи, произнесенной 29 ноября 1847 г. в Париже на торжественном праздновании годовщины польского восстания 1830–1831 гг., заявив, что в этом восстании «поляки боролись не только за свою свободу, но и за свободу России». Речь Бакунина назвали «прекрасной» и «замечательной» даже консервативный «Trzeci Maj» и сторонники Отеля Ламбер, в частности, В. Замойский, хотя некоторые из консерваторов, как, например, 3. Красиньский, со страхом ощутили «мрачную энергию» слов русского эмигранта, предчувствуя в провозглашенном им лозунге русско-польского революционного союза обещание «будущей “резни шляхты” общими силами двух народов». Католическо-либеральный «Dziennik narodowy» обратил внимание на то, что различные фрагменты речи Бакунина встречали разное отношение собравшихся – от бурных аплодисментов до холодного молчания. «Одни, – писала газета, – приняли ее с безусловным удовлетворением, на других она произвела дурное впечатление, учитывая точку зрения безусловного патриотизма, […] были и те, кто в состоянии недоверия и патриотической подозрительности повторяли известный стих Виргилия о греках: “Timeo Danaos et dona ferentes”[7]». С долей скептицизма отнеслась к словам Бакунина и газета «Demokrata Polski», высказавшая пожелание, чтобы его речь «явилась действительным выражением мыслей тех его соотечественников, от имени которых он говорил, чтобы его голос нашел слушателей там, где до сих пор мы видим, с одной стороны, угнетение и варварство, а с другой, рабское терпение и гробовое молчание». Но в целом пресса демократической польской эмиграции писала о Бакунине с уважением, отмечала значительные моменты его биографии, в частности, факт его ареста в Саксонии и выдачи России в 1851 г. Однако после выхода его брошюры «К русским, польским и всем славянским друзьям» «Przegląd rzeczy polskich» был разочарован: хотя он признавал пользу русско-польского революционного союза для борьбы против общего врага и за общую цель свержения царизма, но выступал против всяких «покушений» на польскую нацию и ее прав на «забранные земли», называя отказ от них «самоубийством». Орган «умеренных» демократов обвинял русских революционеров, выдвинувших лозунг славянской федерации, в том, что они требуют «не России свободной и народной, не Польши свободной и независимой, а какой-то славянщины, хорошо откормленной и содержащейся в достатке под опекой России». В этой связи он сравнивал Бакунина с Николаем I и, подчеркивая «совпадение двух крайностей», звал к «осторожности» и «недоверию» русской революции, у которой, возможно, на заднем плане таится, так же, как у царя, «уничтожение Польши». В результате автор статьи в журнале приходил к выводу, что для Польши «русский революционизм» подобен царскому «деспотизму». Высмеивая как «будущий рай земной» огаревскую идею польско-русского федеративного союза, «Przegląd rzeczy polskich» писал: «Подобная доктрина является опасной для польской национальности, и нужно усиленно трудиться, чтобы она не смутила ни одного честного сердца»¹⁸⁹.