Польская политическая эмиграция в общественно-политической жизни Европы 30−60-х годов XIX века

Именно эта концепция Отеля Ламбер – Манифест Национального правительства является выражением крайнего коммунизма, восстание есть дело горстки крайних радикалов, не поддержанных народом, а «резня» организована местной властью – стала основой для обсуждения галицийских событий в Палате общин английского парламента, а также для проведения митингов и других акций протеста, для развертывания кампании в прессе. Окружение Чарторыских осуждало крестьянское движение, заявляя, что оно «показывает польский народ самым отвратительным образом». Так утверждал Б. Трентовский, называвший крестьянского руководителя Я. Шелю «пресловутым главарем шайки разбойников», а пошедший за ним народ считал продажным. Если шляхту вырежут, подчеркивал он, погибнет вся польская нация, и «в стране останется огромное стадо польских скотов, хозяином и пастухом которых будет враг». Другой приверженец Чарторыских Ф. Моравский был более оптимистичен в прогнозах: он надеялся, что крестьяне сумеют разглядеть в австрийском правительстве врага, а со шляхтой сблизятся в результате перевода их с барщины на чинш. В. Калинка же высказался наиболее решительно: «От этой галицийской резни всякая мысль о польском восстании становится безумием, почти преступлением». Ответственность за «галицийскую резню» аристократическая эмиграция единодушно возлагала на Польское демократическое общество. Поэт Зыгмунт Красиньский, также принадлежавший к аристократическому лагерю, в письме к Дельфине Потоцкой 3 ноября 1846 г. утверждал, что во всем виноваты демократы, которые «вместо того, чтобы давать шляхте демократические советы, начали демократизировать крестьянство, вместо того, чтобы поднимать люд при посредстве шляхты, стали толкать его к убийству шляхты». Спустя год он же писал С. Малаховскому: «Что касается 1846 года, то я глубоко убежден, что Меттерних пожал посеянное эмиссарами; а с другой стороны, в том, что раньше посеяли австрийские бюрократы, эмиссары не раз находили опору». И те, и другие, считал он, – «враги человечества», «один из которых лжет, когда орет “порядок”, а другой, когда вопит “свобода”, но оба стремятся лишь к тирании и удовлетворению звериной похоти»¹²³.

Некоторое время спустя, в 1847 г., один из видных публицистов аристократического лагеря Юлиан Клячко попытался дать анализ галицийской трагедии. В статьях, опубликованных в немецкой печати, он утверждал, что «из поспешной пропаганды родился поспешный заговор, и он стал причиной преждевременной революции». Клячко видел положительный момент в том, что демократы «поняли необходимость отделения испорченной эгоистической аристократии» от здоровой патриотической мелкой шляхты, но критиковал их «догматизм»: «нельзя безнаказанно разбрасываться радикальными идеями там, где нет исторической основы», – писал он, подчеркивая, что «демократическая шляхта начала восстание, не продумав обстоятельств, не просчитав средств и без шансов на успех», она ошибочно думала, что в «разнородном польском обществе» социальные идеи могут быть восприняты «единодушно». Повстанческим порывам Клячко противопоставлял путь «органической работы», имея в виду усилия по социально-экономическому развитию Польши. Он хвалил Кароля Марцинковского и Мацея Мелжиньского, которые вели такую работу в Познани, заботясь о создании польского «среднего класса». Указывая, что третье сословие, мещанство является «необходимым и важным элементом нашей цивилизации», он утверждал: для польской нации это «не столь вулканическая, зато более урожайная почва». Но при этом Клячко подчеркивал, что на данном этапе «моральный подъем польских масс может быть инспирирован только шляхтой, так как до сих пор только она составляла нацию, была представителем ее истории и образования […], в ее руках находился ключ к святыне национальности»¹²⁴.