Польская Сибириада

— Представьте, как это будет выглядеть, — убеждал он родителей, — вернутся ваши дети в Польшу и «не читаны, не писаны»?

— Ну, хорошо, пан Корчинский, а кто их учить будет?

— Не забывайте, что я учитель. Думаю, помощников тоже найду.

И нашел. Целина Бялер согласилась обучать их польскому языку. «Студент», Владек Лютковский — географии, а сам Корчинский взялся за счет и историю. Занимались с детьми в воскресенье, а на всю следующую неделю задавали уроки. Не было чем и на чем писать. Хорошо, что в лавке еще осталось несколько цветных карандашей. Дети писали на обрывках газет, остатках тетрадок, бумажных кульках. Учебников не было. К счастью, Генек Бялер, гордившийся своим новым ранцем, забрал его с собой из Червонного Яра и привез со всем содержимым в Калючее. Поискали польские книги в других бараках. Но кому тогда пришло в голову думать о книжках во время нежданного выселения? Однако, пара штук нашлась: Ванда Малиновская дала им «В пустыне и пуще», Олек Балик — «Про гномиков и сиротку Марысю», а Сташек Долина выпросил у мамы «Новейшую кухню варшавскую», содержащую более 1200 рецептов разных блюд, от самых скромных до роскошных яств, составленную Анелей Овочинской.

— Пани Тося! — шутил Корчинский. — Вот начнут нам кишки марш играть, мы занятия прервем и почитаем, например, о «ножках телячьих, фаршированных» или «шницелях по-венски»… А на десерт… На десерт выберем себе, вот, уже знаю что: для детей «мороженое шоколадное». А для нас «хворост со взбитыми сливками» и чашечка крепкого

черного кофе!

— Кофе, кофе! Не издевайтесь, пан Корчинский.

От себя Корчинский добавил любимого Мицкевича, которого всегда ставил на первое место среди польских поэтов. Он привез с собой сборник, изданный Анчицем, с вступлением профессора Пигоня. Были в нем «Дзяды», «Гражина», «Конрад Валленрод» и «Книги Паломничества». Сколько раз повторял Корчинский страстную молитву Мицкевича, которую знал наизусть!

«Господи Боже Всемогущий! Дети воинствующего народа простирают к Тебе безоружные руки с разных концов света, взывают к тебе из глубины сибирских рудников, со снегов камчатских, из степей Алжира, из чужой земли французской. Из Отчизны нашей, из верной тебе Польши, нам не позволено взывать к Тебе, и старцы наши, жены и дети наши молятся тебе тайно помыслами и слезами. Боже Ягеллонов, Боже Собеских, Боже Костюшко! Смилуйся над Отчизной нашей и над нами. Позволь нам снова молиться Тебе, как молились предки наши, на поле битвы, с оружием в руках, перед алтарем, вознесенным из барабанов и пушек, под шатром из орлов и хоругвей наших. А семьям нашим даруй молиться в костелах городов наших и селений, а детям на могилах наших.

Но да будет во всем не наша, но Твоя воля!»

Иван Савин больше всего на свете любил спокойствие. Ему не впервой было начальствовать в ГУЛАГе, но этот лагерь в Калючем отличался от предыдущих. В тех лагерях содержались заключенные: политические, обычные уголовники, главным образом мужчины. Русские, украинцы, грузины, чеченцы — словом, все народы Советского Союза. С ними все было просто: приговор, лагерный режим, конец срока, домой или в ссылку. А тут вдруг эти поляки! Что за люди? Да еще высланные целыми семьями, со стариками и детьми малыми. Приговоров не имеют, а значит формально они не осужденные, а просто переселенные на основании указа правительства. Савин слышал о такой категории ссыльных, когда в Казахстан и в Сибирь в тридцатые годы стали переселять кулаков с Украины, Белоруссии, казаков с Дона. Оставляли их в степи, в тайге — пусть приспосабливаются. Пусть живут, как смогут. Без права возвращения домой. А эти — поляки, буржуи. Что с ними делать? Как к ним относиться? Савин хотелось это знать. Ему нравился режим, порядок и спокойствие.

Незадолго до прихода первых транспортов с ссыльными, таких, как Савин, собрали на совещание в Тайшете, где находилось руководство лагерей восточносибирской тайги. Инструкции были следующие: