Польская Сибириада

И кто знает, чем бы это кончилось, если бы не Владек Лютковский. Она еще в Червонном Яре поняла, что нравится ему. Это мило щекотало ее девичье самолюбие, и только. Ее мысли и мечты неизменно кружили вокруг Янека Калиновского. Даже тогда, когда исчезли сомнения, что Янек любит Оксану. В поезде Владек пользовался каждым удобным случаем, чтобы быть рядом с Целиной. Не навязывался, был скромный и гордый, но всем своим поведением давал Целине понять, как она ему близка и дорога. Симпатичный блондин со светлым лицом, васильковыми глазами, спокойный, рассудительный, он учился в львовском политехническом. Однажды прислал ей оттуда открытку.

В эшелоне — в одном вагоне, в Калючем — в одном бараке, в одной лесной бригаде — Владек всегда был с ней рядом. Внимательный, всегда готовый посоветовать, помочь. Это случилось через несколько дней после смерти мамы, уже после похорон. Они возвращались с вырубки. Поглощенная горем, такая голодная, уставшая, замерзшая, брела из последних сил, не замечая ничего вокруг. Сыпал густой снег, запутывал протоптанные дорожки, уводил в сугробы. В какой-то момент Целине вдруг стало тепло, как-то так приятно, сладко в горле. Она помнила только, что прислонилась к толстой сосне, заслонившей ее от снега. Когда пришла в себя, Владек до боли растирал ей замерзшие виски, дышал на руки, спасал от обморожения.

Это она уговорила его помогать Корчинскому учить детей.

— Я не смогу, Целинка, — пробовал он отговориться.

— Сможешь, сможешь! — и чмокнула его в щеку. Владек покраснел, как девица.

Целина учила детей польскому языку, потому что в залещицкой гимназии действительно была в этом сильна. Владек обучал арифметике и географии. Занимались по воскресеньям. Вместе проверяли, чему дети научились, вместе разучивали с ними песни.

Барабанов с допросом дождался ночи. И начал с Целины Бялер. Он ожидал, что молоденькая неопытная девушка, станет легкой добычей. Сознательно держал ее в промороженной темной коморке, голодную, замерзшую. Цыбулько помогал с переводом. Барабанов начал с того, что не позволил девушке сесть, держал ее посреди комнаты стоя. Грозно нахмурившийся, сгорбленный карлик кружил вокруг, забрасывая вопросами:

— Фамилия? Имя? Имена родителей? Национальность?

— Жидовка.

Остановился, иронично повторил:

— Еврейка? Правда? А я думал, судя по тому, чем ты занимаешься, польская патриотка… Говоришь, еврейка?

— Жидовка. Польская жидовка.

— Не жидовка, а еврейка! Это только в этой вашей бывшей панской Польше можно было обзывать вас жидами. У нас все народы уважают. Еврейка. Ты мне лучше скажи, за что ты арестована?

— Не понимаю… За что меня арестовали? Извините, я сама хотела узнать, за что вы меня здесь держите!

— Какая невинность! Смотрите-ка! Ты мне лучше расскажи, причем подробно, к какой польской контрреволюционной организации ты принадлежала, и как вы действовали против Советского Союза. Ну, говори!

— Но товарищ начальник…

— Арестованная, я тебе не товарищ. И не пан. Обращайся ко мне — гражданин.

— Извините, гражданин начальник, я, правда, ничего не знаю. Я ни к какой организации не принадлежала.

— Не знаешь, не принадлежала, никогда?

— Никогда.

— И против советской власти не выступала?

— Я… против советской власти? А что я такого сделала?

— Ты прекрасно знаешь, что ты делала. Признаешься чистосердечно, расскажешь все, отнесемся снисходительно. Не признаешься, пеняй на себя. Ясно?

— Гражданин начальник, я, правда, ничего не знаю. Не понимаю, чего вы от меня хотите. Отпустите меня в барак. Отец беспокоится, братик. У нас мама недавно умерла.

— Ой, какая хитрая еврейка, разжалобить меня хочет. Ладно, хочешь со мной поторговаться, пожалуйста: ты признаешься в участии в контрреволюционной польской организации, расскажешь о своей деятельности, сообщишь все имена, а я подумаю, что с тобой дальше делать. Может, тебя и отпустим? Ну, сговорились?

— Как я могу признаться в чем-то, чего не было и о чем я понятия не имею. Я, правда, никуда не вступала и никакой деятельностью против советской власти не занималась.

— Не занималась?

— Нет, не занималась, гражданин начальник.

— А кто в бараке польских детей учил, кто им в голову антисоветскую агитацию вдалбливал?

— Да я же не учительница. Я сама еще ученица. То есть, в Польше училась в школе.

— Не ты учила? А может, ты и Корчинского не знаешь? И Лютковского, может, не знаешь?

— Я не учила. Конечно же, я знаю пана Корчинского и Владека, то есть Лютковского. И вы прекрасно знаете, что мы живем в одном бараке, работаем в одной бригаде.

— А петь детей учила?

— Петь?

— Цыбулько, как это там у них по-польски было?

Переводчик выгреб из кипы бумажную тетрадь.

Февраль, день десятый, навсегда запомним…

— Хватит! — прервал Барабанов. — Ну, так что, может, ты и этого не знаешь? Не слышала?

— Слышала. Знаю. Все Калючее эту песню знает.

— Все Калючее, говоришь? А ты, ты откуда ее знаешь?

— Слышала где-то, все знают, и я тоже.

— Конкретно, где, от кого?

— Люди в бараках пели.

— Кто конкретно? Кто пел?

— Не знаю, я просто слышала, как люди пели.

— А кто ее написал?