Польские новеллисты

Мы остались одни. Я не знал, что мне делать с собой. Остаться рядом с девушкой я не мог. Это значило бы, что я, с одной стороны, похож на звереныша, а с другой стороны, на человека. Я должен был отойти, чтобы на склоне холма стать таким, каким я был в ту минуту, когда она приближалась к лугу. Потому что мне очень нравилось то полудетское мое состояние, когда я, едва высунув голову из отцовской пазухи, смотрел на мир. То новое, неожиданно пришедшее ко мне состояние, которое я должен постичь, было для меня чересчур таинственно, чтобы я мог без колебаний принять его и им пользоваться. Я попросил опять кувшин с водой, но не для того, чтобы утолить жажду. Мне хотелось, не привлекая к себе внимания, еще подумать. Я пил долго крошечными глотками, потом наконец отнял кувшин от губ, улыбнулся девушке и пошел ворошить сено. Она смотрела на меня, ничего не понимая. А может быть, понимала все так же хорошо, как и я. Ведь мы с ней были ровесниками. Может быть, она уже давно постигла все то, что ко мне приходило только теперь. Если так, то, наверно, ее не оттолкнет моя внутренняя неустойчивость. Даже наоборот. Она постепенно успокоила бы во мне мое детское состояние и нашла бы какую-нибудь лазейку к тому другому состоянию, в которое я постепенно входил, но которого еще не знал и в которое, несмотря на скрытое желание, боялся войти без оглядки. Я был, однако, доволен, что смог отойти от нее, и, кроме того, во мне крепла уверенность взрослого человека, что если она уже давно находится среди взрослых, то найдет какой-нибудь повод, чтобы подойти ко мне. Ведь когда я обижался почему-либо, ко мне подходили мои родители. Под их руками я становился снова маленьким мальчиком, радостно просветленным. Она, однако, не подходила. Было в этом что-то неожиданное. Неужели она хочет, чтобы я к ней подошел? В таком случае она тоже маленькая, как и я, и ожидает, когда утихомирится в ней маленькая девочка, у которой отняли куклу. А может быть, она взрослая. Тогда будет так, как с моей матерью. Она ждала, пока из отца выйдет тот чужой и подойдет к ней тот первый, знакомый, чуткий и умный. Я ничего не мог с собой поделать. На всякий случай я поступил так, как поступают мальчишки, убегая от солнца в воду, — я бросился в подсыхающее сено и закопался в него. И сразу же уснул, измученный трудной косьбой и еще более трудными раздумьями. Спились мне домашние животные, которые плясали вокруг меня. Мне казалось, что они радуются оттого, что я уже не люблю так сильно своих родителей. Они, наверно, решили, что теперь я перестану таскать их за уши, привязывать к их хвостам газеты, кормить их хлебом, затолкав в середину соль, толченый перец и растертый табак. За домашними животными в некотором отдалении стояли мои родители и звали к себе. Я хотел было бежать к ним, но животные все более плотным танцующим кольцом окружили меня. Тогда родители упали на колени, подняли руки к небу, повернув ко мне лица, исполненные муки. Я уже продрался через животных и бежал к ним, чтобы узнать, что с ними и чего они от меня хотят, но меня внезапно разбудили. Надо мной, держа кувшин обеими руками, стояла дочка соседа: «Тебе, наверно, хочется пить. Вот вода. Жара страшная, листья на раките свернулись в трубочки». Я сел и взял из ее рук кувшин. Я медленно пил, отклоняясь назад. Тогда она подошла ко мне, встала на колени, взяла меня за локти и лицом прижалась к моему виску. Я отнял кувшин ото рта. Передо мной была ее загорелая спина. Мне казалось, что это спина отца. Мне казалось, что это моя спина. Я начал целовать ее шею, лицо. И был я одновременно моим отцом и моей матерью. Я был взрослым.

МАРЕК НОВАКОВСКИЙ Погоня

Мирное утро.