Польские новеллисты

И он отчетливо увидел в витрине парикмахерской капо Энгеля, который, пощелкивая щипцами, колдовал над прической какой-то блондинки, склоняясь к ней с почтительной улыбкой, в белоснежном, словно ангельское одеяние, халате, отраженный в многочисленных зеркалах. Нога еще раз дернулась, Кудлинский на мгновение очнулся, но тут же открыл дверь парикмахерской Карла Энгеля и поздоровался с ним, как старый знакомый. А тот лишь щелкнул у него под носом щипцами, тут Кудлинский глянул в зеркало и испугался, ибо увидел в зеркале свое землистое лицо и полосатый берет с треугольником, а вокруг — толпу Энгелей: все в белых халатах, и все тычут ему в глаза пощелкивающие щипцы. Он хотел убежать оттуда, но в кресле перед зеркалом сидела блондинка с локонами, в которой он узнал свою жену, Анну Кудлинскую, урожденную Лабуз. Она не вставала с кресла, но все время говорила ему, что вот он вернулся, наконец-то вернулся. А он ей отвечал: да, вернулся, но только благодаря огромной посылке, которую прислали в лагерь номеру 886021, тому больному малому, попавшему в ревир. Они вместе с господином капо вскрыли ее и все сожрали.

В этом сне все перепуталось. Он увидел еще штабеля возле крематория, припорошенные снегом, из-под которого торчали судорожно воздетые к зимнему ночному небу руки с жетонами на запястье.

II

— Есть у тебя веревка? — спросил паренек, который подталкивал сзади тележку с посылкой. — Хотя бы обрывок веревки? — повторил он хриплым голосом.

Он то и дело останавливался, отпускал тележку и поправлял вылезавшую из деревянного башмака портянку.

— А на что тебе? — отозвался тот, который тянул тележку спереди. В те минуты, когда дышло делалось тяжелее, он машинально останавливался. Он понимал, что задний бережет силы, а тянуть за двоих не хотелось. — А на что тебе? Вешаться будешь?

— Нет. Не буду, — сказал задний и, заметив, что капо открыл рот, чтобы выругаться, быстро положил руку на борт тележки.

— А я уж подумал, — сказал парень, тянувший дышло, и, почувствовав, что тележка, подталкиваемая сзади, становится легче и конец дышла вылезает из-под мышки, ускорил шаг.

— Портянка разворачивается, — пояснил задний. — Целый божий день мучит, взбеситься можно.

— Все может быть, — согласился напарник. — По дышлу чувствуется. Ты портянки поправляешь, а я тележку тяни. И так весь день. Эти фокусы мне известны. Меня не обведешь. С самого утра ты только мочишься да портянки поправляешь. Такова твоя политика. У каждого своя политика, но почему я должен из-за этого страдать? Веревку ты мог взять и на складе. И не было бы хлопот. Почему не взял? Ноблер тебе не запрещал, и шеф тоже. А если бы меня попросил, я бы дал тебе моток бумажного шпагата. Первосортного. Предназначенного только для военных целей. Так как же?

— Ты, видно, сегодня хорошенько нажрался, — сказал парень, толкавший тележку, — Иначе столько бы не болтал. С тобой вечно так. Как нажрешься, всегда зубы заговариваешь. Говоришь, говоришь, и конца не видно. Как сам Коблер. Как сам штурмфюрер Коблер, — поправился он, — в день приезда международной комиссии, которую он должен был приветствовать от имени всего лагеря. Помнишь?

— Еще бы! Разве такое забудешь? Тогда выдали маргарин. И перловый суп. Такой едят только в эсэсовской столовке. И хлеб. А отварной брюквы я умял тогда столько, сколько за год отсидки не видывал. Мне даже кто-то отдал порцию маргарина, и у меня оказалось две. Погоди, кто же мне дал? — спросил он и замедлил шаг, смекнув, что напарник вовсе не толкает тележку, а умышленно заговаривает ему зубы. И весь запал, охвативший его при воспоминании о том дне, отварной брюкве и двойной порции маргарина, развеялся. Он только добавил: — Я тогда на складе еще не работал. Работал в карьере. — И умолк.

— Это был незабываемый день! — воскликнул толкач.

Он надеялся, что напарник снова клюнет на эту тему и тогда ему не надо будет подталкивать проклятую тележку. Он с трудом передвигал онемевшие, негнущиеся ноги. Обмороженные ступни не помещались в деревянных башмаках. И вдобавок портянка волочилась по грязи. Нет, не хотелось ему толкать тележку в эту ночь. Охотнее всего он бы завалился спать. Но сперва надо разыскать больного в ревире, только тогда они перестанут колесить по лагерю. Можно будет найти какую-нибудь сухую тряпку на портянки, обрывок веревки — и под одеяло.

— Ты будешь толкать или нет? — сердито спросил первый и нетерпеливо оглянулся. — Кантоваться будешь у шефа или у родного папаши, но только не у меня. Я эти штучки знаю.

Это был голенастый парнишка лет восемнадцати, в лихо заломленном набекрень арестантском берете. За все эти месяцы, проведенные здесь, за колючей проволокой, он ни разу еще не болел и чувствовал себя неплохо. Его молодой организм переносил все, не протестуя и, казалось, без ущерба для здоровья. В глазах его таилось смешанное выражение плутовства и наглости. Он был самоуверен и, вероятно, благодаря этому занимал определенное положение в лагере и имел шансы выжить.