Польские новеллисты

В конце концов мне пришлось нанять знакомых ребятишек, чтобы они за умеренную плату искали для меня счастье. Я расплачивалась этикетками и цветными стеклышками, а также сладостями, украденными у мамы. Вскоре в моем распоряжении был настоящий отряд отважных разведчиков. Чтобы содержать их, я должна была таскать из дому разные предметы. Если к этому добавить еще кражи из кладовки (мне были необходимы продукты для приготовления эликсиров), то станет ясно, что моя совесть была серьезно отягощена. Я жила в постоянном напряжении и страхе. Я раздобыла черного кота, изучила магию и подбрасывала родителям в суп разную дрянь. Но благих результатов не было. Вдобавок ко всему мне платили черной неблагодарностью: выговорами и поркой. Согласный хор утверждал, что я пошла по плохой дорожке. Родители советовались, не взять ли меня из детского сада. И тогда я решилась на последнее средство: поискать цветок папоротника. С этой целью я «потерялась» на одном пикнике. Все послеполуденное время я проплутала по Белякам, но, кроме бумажек и мусора, ничего не нашла.

Когда я вернулась домой, мне досталось полотенцем. (Просто поразительно, как они ничего не понимают!) Я решила страдать молча, как антифашисты (папочка иногда вслух читал об этом в газетах), но не выдержала, когда мама хотела выбросить кота. (Я вспомнила, что он мне необходим для практики в черной магии, а кроме того, я вправду искренне его полюбила).

На этот раз в качестве меры воздействия я задала реву. Но маму это не сломило.

— От него только блохи… Да и жратва не в один грош влетает. А ты, неблагодарная, утром снова чай посолила.

— Это для того, — рыдая, сказала я, — чтобы вы стали лучше. Это такой эликсир.

Я сказала так не потому, что боялась, а чтобы ее утешить…

— Скоро, вот увидишь, мама, скоро все изменится.

Но она помрачнела.

— Это все — наказание божье. Я плохо тебя воспитала. Мало внимания уделяла религии. Ты веришь в приметы, во всякие там чудеса. С сегодняшнего дня все изменится, — закончила она так энергично, что во мне даже вспыхнула надежда.

Она стала безумно деятельной, только не в том направлении, в каком я надеялась. Она стала водить меня в костел и читать стихи из разных книжек. Она давала мне также иконки.

Одна из них была в красках.

— Это боженька, — пояснила она, — Его нельзя поправлять. Он всех нас создал.

— И тебя, и папочку?..

— Да. Он создал всех нас.

— Такими? Именно такими?!

— Такова судьба.

— И ничего нельзя изменить? Даже с помощью какого-нибудь эликсира?

— Это грех, запомни. Бунтовать — грех. Греховно желание хоть в чем-нибудь его исправить. Красота — это суета сует…

«А уныние?» — захотелось спросить мне, но я тогда еще не знала этого слова. Лишь много позже я научилась хотя бы приблизительно называть то, что можно лишь ощутить, не увидеть…

— Помни, — повторила она. — Не смей бунтовать. А не то бог тебя покарает.

Я ей, конечно, не верила: разве можно верить взрослым?! Ведь они, взрослые, были такие неумные — не верили даже, что в лунную ночь по Висле плывет серебро и что тому, кто лучше всех в городе, можно взять себе немножко… и ему хватило бы на жизнь, если б догадался. А они не верили, хоть это было видно из окна. Они не верили в то, что птицы умеют разговаривать, хоть и слышали их, и в то, что тучи — это острова на том свете. Или плавающие качели, если так приятнее…

Не замечали они и плохого, например губительной паутины, которая все плотнее окутывала их шеи и руки… Так разве можно им верить? Однако перед сном я долго смотрела на иконку. Бог улыбался.

— Это ты их создал таких? — неуверенно прошептала я.

Он продолжал улыбаться.

— И ничего нельзя изменить?

Та же улыбка.

— И нельзя искать счастья в клевере?

— …И хотеть, чтобы падали звезды?

Бог улыбался неизменной улыбкой. Он был сытый, спокойный, он мне очень не нравился. И неожиданно мне захотелось его наказать. Я изо всей силы перечеркнула икону первым попавшимся под руку мелком…

Ни грома, ни молнии…

— Ты!.. — крикнула я гневно.

Он улыбался.

И тогда я разорвала его — в мелкие клочья…

ЯНУШ КРАСИНСКИЙ Кукан

Еще раз мелькнул между домами пролет железнодорожного виадука, и они вышли на улицу, идущую прямо к набережной. Здесь уже не было ни развалившихся одноэтажных домишек, ни сиротливо торчащих труб. Дорога была покрыта асфальтом, а современные особняки с плоскими крышами — свежей, светлой штукатуркой. И только вогнутый портал прямоугольного, как фабричный цех, костела выделялся своей кирпичной кладкой.

— А ведерко забыли? — потянул Болек отца за широкий рукав куртки.

Отец остановился, ощупал мешок с рыбацкими принадлежностями.

— Кто должен думать о ведерке? — обрушился он на Болека. — Спрашивал ведь: все взял? Теперь тебе стукнуло, вот и беги сам…

— Тятенька, вы так заморочили мне голову червяками… — оправдывался мальчуган.

Старик высморкался, затыкая большим пальцем сначала одну, потом другую ноздрю. Болек носком ботинка почесал зудящую лодыжку.

— Тятенька, подержите, — мальчуган сунул отцу удочки, — я мигом…