Польские новеллисты

Юрек места себе не находил от досады, и я думала: вот опускается самая сильная из дружески протянутых рук. Но я не могла сказать: «Да, это был плохой человек, я не хочу иметь с ним ничего общего — ни гримасы, ни улыбки, ни всех этих неуловимых снов». Если существует то, что мы называем изменой, то это не то, когда ты оставляешь одних, чтобы идти с другими, по, в сущности, отречение от тех и других, замкнутость в самом себе. Я никогда не жалела, что у меня не нашлось этих нескольких слов. На этот раз любовь уберегла меня от бессмысленного поступка.

А ведь на этом собрании, в небольшом угловом зале, где стояли бюсты завитых графинь, я взбунтовалась против легенды. Белый конь не был уже ни врагом, ни другом — он лежал на дне благоуханного хранилища воспоминаний. Легенда, как маска, скрывала лицо когда-то жившего человека. Ах, смерть никогда не представлялась мне чем-то абсолютным! Я разбила маску, святыню нашего дома, и решила рассмотреть лицо.

В течение трех лет я заклинала тень. Они об этом не знают — люди, жившие рядом со мной… Сколь многие из них держали в руках обжигающий бич, бич погонщика! Поскольку я все время думала о своем, не было жестов, не было слов, которые не были бы связаны с главной темой.

Однажды кто-то шутя сказал мне:

— Разве я знаю, о чем ты там думаешь!

И в другой раз, и снова вроде бы в шутку:

— Ишь, как в тебе прочно сидят замашки полковничьей дочки!

А найти ответ на вопрос, что представлял собой мой отец, мне никак не удавалось.

Я была готова на любое зло, только сейчас я поняла это. Лишь недавно я поняла, что меланхоличному юноше, Мареку Б., я долгое время повторяла «люблю тебя» только потому, что он хотел забрать меня на Жешовщину, где родился мой отец. Тамошняя земля сохранила следы его детских ног, когда жизнь дарила ему одни лишь улыбки, и там до сих пор стоит мост, с которого он прыгал в Вислу — худощавый, сильный, беспокойный дух, всегда уверенный в своем теле.

Марек Б., которому так дорога была моя любовь, мог бы еще долго верить в нее, если бы однажды не оказалось, что я могу поехать туда одна. И вот этой девушке, педантке, скрупулезно взвешивающей все «за» и «против», с течением времени запало в душу сомнение.

Я проследовала живых, некогда знавших его. Из обрывков воспоминаний, похожих на засохшие венки, или выцветших, как старые фотографии, я восстанавливала последовательность событий, из которой он постоянно ускользал. Я удивляюсь художникам, отваживающимся передавать сущность личности несколькими штрихами. У меня в руках было по крайней мере сто штрихов, и я могла бы написать повесть, о которой критик сказал бы, что она написана «по линии жизни». Но проникнуть вглубь, за эту линию я не могла.

Мать моего отца звали Саломеей. Она умерла во время войны в маленьком, более похожем на село городке, откуда в погожие дни видны гряды гор и где она прожила всю свою жизнь. Всю потому, что дети ничего не сказали ей об аресте Адася: они боялись, что эта женщина, спокойная и мудрая, не найдет в себе сил, чтобы перевести такой удар. Она его боготворила. Умерла, а я помню ее, высохшую старушку, топчущуюся по садику, заросшему мечущимися под ветром цветами, которые были выше ее. В свое время она сделала своего рода мезальянс: дочь богатых крестьян, она сбежала из дому, чтобы обвенчаться с романтическим юношей, бедным почтовым чиновником. Родители не простили ее, но помогали, потому что Саломее приходилось туго, их блестящие, заплывшие жирком глазки все время смотрели с ожиданием — вот-вот покается, вот-вот признает их правоту: да, я поступила нехорошо. В соответствии с привычным стандартом, романтический юноша как отец и муж был далек от образцов добродетели. Но Саломея была необыкновенно мужественна, что так редко сочетается с истинно нежным сердцем, и никогда не выдала своей любви злым языкам на поругание.

Такой женщиной была его мать. Он был как огонь; не знаю, читал ли он Лондона, наверное нет, но Дети Солнца — вот кто мог бы быть для него образцом. Учился он плохо — кажется, жаловался, что преподаватели придираются к нему. Так говорит тетя Тося, наш семейный ангел-хранитель, к которой однажды переехал красивый юноша с гитарой и теннисной ракеткой, победитель пятнадцати соревнований, превыше всего ценивший крепость своих рук и ног. И, живя у тети, он наконец сдал экзамены на аттестат зрелости. И вдруг — словно загорелся: бросил спорт, открыв радость чистой комбинации мыслей.

— Адась, ты уже встал?

— Нет, тетя, я еще не ложился.

Он выполнял задания по математике сверх программы, ради одной радости отыскания решения. Он говорил:

— Математика — это истинно прекрасное и поэтичное.

Не меньшими были, по-видимому, и его успехи в польском языке и литературе. Он любил временами чувствовать себя властелином слова. Но ксендза, который его учил, мне так и не удалось увидеть.