Польские новеллисты

Этот пожилой мужчина, смущенный, сидел между мамой, бабушкой и мной. Он рассказывал, он понимал меня, но я сама в этом случае не смела спрашивать. Немало есть людей, считающих, что кое о чем лучше забыть, и только от них самих можно получить право на расспросы.

«Кап Аркона» и другие суда стояли в бухте несколько дней. Среди узников свирепствовал голод. Невдалеке покачивалась баржа с несколькими сотнями женщин из Штуттгоффа. Узники с «Кап Арконы» и баржи видели друг друга. Второго мая жители Гданьска, служившие в немецком флоте, сообщили кап-арконцам, что баржа с женщинами будет торпедирована и их судно, наверное, тоже. Слухи подтвердились: женщины пошли на дно. Половину дня и всю ночь ждали мужчины — три тысячи человек, приговоренных к смерти. Есть им не давали: зачем пища тому, кто уже наполовину мертв?

Тот, кто ночью понял, что утром он должен умереть, бывает, поднимается до высот, где «человек» и вправду звучит гордо. Узники «Кап Арконы» решили счастливо провести эту ночь. Лучшим и самым счастливым был актер из Познани, который пел и танцевал на нарах — это напоминало ему о его лучших временах.

Немцы, по-видимому, не успели торпедировать судно. Союзники были уже в Любеке. Над «Кап Арконой» появились английские самолеты и подвергли его бомбардировке. Заключенные бросились на охрану. Корабль горел, но ненависть оказалась сильнее жажды жизни. В воде шла борьба не на жизнь, а на смерть, ибо не так притягивал отдаленный берег, как тяжело дышащее совсем рядом горло врага. Плывущих расстреливали с низко летевших самолетов. Все заключенные были в полосатых куртках, английские летчики знали, в кого они стреляют…

Три года тому назад на берегу гамбургского залива еще существовало кладбище убитых за шесть дней до конца войны. Побеленные кресты медленно валились в прибрежный, колеблемый морем песок. «Кап Аркона» не была поднята и серой линией продолжала загораживать горизонт. Не знаю, быть может, сейчас это кладбище уже смыло в море — кладбище безымянных людей, собранных с разных дальних сторон. Северное море, говорят, суровое море. Но, наверное, оно добрее, чем земля. И глубже хоронит своих мертвых, их нельзя обесчестить.

И так, что же в итоге? Широкое, волнующееся кладбище, которого я никогда не видела, открытки из лагеря, разбросанные по столу, несколько уцелевших фотографий, когда война перевернула дом?

Папка пишет:

«…будь энергичной. Тот, кому исполнилось девять, — уже большой…»

Папка пишет:

«….улыбнись… целую тебя.

Татарок».

Этих адресованных мне открыток — пять. На одной из них вокруг лилового колокольчика танцуют дети в голландских народных костюмах. Отец приписал: «Один из лепестков этого цветка — Зузя». Зузей назывался кролик, подарок приходского священника в Дзялошпцах, местечке, куда нас вывезли после Варшавского восстания. Зузя была умной, как собака, веселой белой крольчихой; отец хорошо понимал ценность этой единственной нашей забавы. Может быть, его огромная способность сочувствовать людям проистекала именно из этого понимания сущности вещей и дел, отнюдь не единой для всех случаев жизни.

Незадолго до своей смерти дедушка отдал мне два письма от папки. Дедушка написал так: «…Это писано Его собственной рукой, поэтому береги, дорогая, Его письма, как величайшую святыню…». Мне было четырнадцать лет. Нет, я так и не встретила человека, который бы не любил его.

И там, в лагере, он не перестал быть силой, организующей нашу жизнь. Он присылал поучения и советы, составил целый дипломатический план нормализации родственных отношений в той части, которая касалась нас, покинутых детей. От себя, из лагеря, не знаю уж как, но посылал посылки в лагерь моей маме. Он заботился решительно обо всем. В его письмах было даже зашифрованное разъяснение тогдашней политической обстановки. Писем этих, увы, осталось так мало…

Груды радиотехнических журналов, «Функ». Он все время учился. И вещи неожиданные: картины, приобретенные им. В своей семье — насквозь мещанской — он не смог приобрести знаний, но вкусом он обладал.

Фотография: счастливый, гордый молодой человек на пляже с очаровательной женой, ребенком и полосатым детским ведерком. Семейная фотография в Уяздовском парке, с пятнышком от проявителя у папки на виске. Как долго я верила в то, что это лепесток жасмина…

С фотографии на меня смотрит красивый мужчина с прямым, строгим взглядом. Чего еще я ищу? Существует грань, которую преодолеть нельзя, и чем дольше глядишь — тем все менее видишь. Смерть не возвращает свою добычу, даже на мгновение не возвращает тень… Чего ты сам не видел, о том тебе не расскажет никто. И ни к чему строить предположения: если таким он был когда-то, то теперь… Можно любить то, что невозможно взвесить на ладони, удержать пятью пальцами своей руки, и не существует рецепта для сведения счетов с умершими. Это значит, что ты остаешься один на один с будущим и счеты могут сводиться только с ним.