Польские новеллисты

Известие о трагедии под Любеком ничего не изменило. Сообщение гласило: «3 мая три тысячи заключенных из лагеря в Нойенгамме были погружены на суда в порту Любек. Суда вышли в море и были подвергнуты бомбардировке англичанами». Семьсот человек, фамилии которых по большей части были неизвестны, спаслись, добравшись до берега. Извещение международного Красного Креста подтверждало, что мой отец погиб на судне «Кап Аркопа». Никто в это не верил. Возвращались люди, о которых говорили, что их видели мертвыми. «Птенчик, приходи на Хмельную. Я там. Люся», — приглашала обгоревшая стена, и мы так устали от трагизма, что никому и в голову не приходило удивляться, что какая-то там Люся называет кого-то птенчиком. И несмотря на тягостную атмосферу, вера в отца убеждала нас, что он не погиб. Ведь он был самым умным, самым смелым, и если была возможность спастись (а спаслось семьсот человек), то он должен был доплыть.

Бабушка за это время поседела, и ее серебряные волнистые волосы свисали над железной печуркой, заставленной кастрюлями, когда она описывала, как папка все устроит. Бабушка думала о нашей семье, а я о всей Польше, и никто не смеет смеяться над моей мечтой о белом коне, на котором должен был явиться мой папка.

Третьей женщиной, любившей моего отца, была моя мать, но об этом я знаю совсем мало. Я помню только день, когда она плакала. Я стояла перед ней, парализованная предчувствием, что случилось нечто ужасное. Я думаю, в тот день мама перестала верить в то, что наш отец вернется.

Я ходила в школу — несмелая, худенькая девочка. Училась я плохо. Дети меня не любили, а вернее, просто не обращали на меня внимания. Да, именно так и было — иначе мне не запомнился бы один случай: какой-то мальчик погладил меня, заплаканную, по голове.

В школе моей самой близкой подругой была Алина. Я делала за нее домашние задания; на переменах я не отходила от нее, каждый раз сочиняя удивительные истории, чтоб ее заинтересовать и не отпускать от себя. Ненужная выдумка — Алина была туповата и малоподвижна, и ведь я знала об этом… Однако она была нормальным ребенком, таким же, как все остальные дети; мне казалось, хотя, возможно, это было и не так, что она совершенно естественно, свободно входила в детский коллектив и коллектив так же легко ее принимал. Я завидовала ей. Я выходила из шумного вестибюля школы одна и, шагая по улицам, веселым от разноцветных маркиз пока еще частных магазинов, находила в этом горькое лекарство против своего одиночества. Я не могла быть обыкновенным ребенком, и это должно было обнаружиться после возвращения папы.

Мама говорила:

— И за это погибали люди? Где они тогда были — те, что сейчас правят?

Прекрасная песнь Эренберга дошла до меня в первый раз в таком варианте:

Слава правителям в Люблине,
Продавшим корону орла…

Я думала: когда вернется папка, вспыхнет восстание, восставшие победят и папку провозгласят… президентом, диктатором, королем…

Дома в это время было трудно. Папка должен был привезти мне много разных платьев и игрушек. Я составляла в своем воображении огромные списки, меняла их. Я понимала, что нельзя требовать всего, и колебалась в выборе между бричкой (я предпочитала бричку автомобилю) и ботинками для коньков. Я придумывала также, что папка привезет маме, Яцеку, бабушке и всем тетям. Я считала, что они недостойны подарков, но мне хотелось быть великодушной. И наконец, папка должен был принести в наш дом умиротворение и тишину.

В 1948 году мама вторично вышла замуж. Я часто думала, простит ли ей папка. Ведь не могла же она иметь сразу двух мужей?! Бабушка говорила:

— Вот увидите, он еще вернется.

Она поясняла, что сейчас он вернуться не может, его тотчас же посадят. Мы ждали весточки от него. Однажды в газете появилось объявление. Товарища по работе разыскивал человек, подписавшийся кличкой отца. Однако ни объявление, ни подпись скрытого смысла не имели. Как-то раз я встретила на Польной улице светловолосого мужчину в короткой черной куртке и блестящих офицерских сапогах. Я не посмела его остановить, но долгое время была убеждена в том, что видела своего отца.

В те времена я иногда совершенно серьезно задумывалась, не было ли все то, что началось с бегства из маленького домика на Волыни, только сном? Еще не наступило то обманчивое время, когда счастье казалось более реальным, чем зло. Как разрушилась эта вера? Я тогда писала стихи. Первые из тех, в которых говорится о смерти моего отца, датированы весной 1951 года.

КЛЮЧИ ЛЕГЕНДЫ