Польские новеллисты

Нет, Мпрковский не дурак, он не станет бороться с ним теми же средствами, что и со Стажевским. Он уничтожит его, сделав сперва своим сообщником. И он думал о том, что его ждет карьера, потому что он имеет дело с человеком последовательным, а у фактов тоже есть своя железная последовательность. Все началось бы с умирания в нем человека, и потом пришлось бы ому уничтожать самого себя, ибо до тех пор, пока была бы жива в нем, хоть и глубоко скрытая, крупица человеческого, он всегда чувствовал бы презрение к самому себе. Значит, пришлось бы уничтожить самого себя, чтобы уничтожить эту крупицу.

И тут жена спросила:

— Что же ты в конце концов решил?

Он пожал плечами:

— А что я могу сделать…

— Значит, будешь молчать?

Она сказала всего три слова, и столько в них было презрения, что он поразился и почувствовал себя полнейшим ничтожеством.

— Нет!

Он вышел из дому в предутреннюю морозную серость, обещавшую ясный погожий день, и знал, что в полдень должно запахнуть весной. Закатывалась побледневшая луна, уже не озаряя своим зеленоватым блеском землю, она, еще отчетливо видимая, плыла вслед за ним вдоль пустынной улицы, прячась за тополями. Он шел на работу пешком, чтобы протрезветь после этой ночи, и чувствовал, как постепенно проходила головная боль. Но это ничего не меняло. Он шел сгорбленный, отяжелевший, как осужденный, которому предстоит привести в исполнение вынесенный самому себе приговор.

МАГДА ЛЕЯ Пять пальцев моей руки

Некоторые из упоминаемых в этой истории, а также те, о ком я не вспомнила, но кто так или иначе был с нею связан, быть может, почувствуют себя обиженными. Мне хотелось бы напомнить им, что слово не фотокопия жизни, и кроме того, а это важно, я говорю только от своего имени.

ДЕТСТВО

На верхней террасе сада, на солнцепеке, росли овощи. Мы с папкой ходили между грядками, на которых торчали серебристо-зеленые стебли брюссельской капусты. Сморщенные листья, дырявые, как решето, были как раз на уровне моих глаз, Волосатые гусеницы лазили через отверстия.

— Надо их обобрать, — говорил папка. — Они могут сожрать весь огород.

Он смеялся над моим отвращением и, по-видимому, помог мне преодолеть его. Мое первое воспоминание прекрасно.

Мы тогда жили в небольшом городке на Волыни. Наш дом находился на территории казарм и был окружен садом. На нижней террасе прямо под окнами росли цветы. Сад был ухоженный: клумбы, газоны, подметенные дорожки. И только в одном месте, на переходе с верхней террасы на нижнюю, под сенью трех очень старых акаций сохранился темный, дикий уголок. Папка посадил там незабудки. Сам ли он их поливал, а я лишь бегала за ним, была ли часть заботы о них доверена мне — не помню, помню только, что я все время заглядывала туда, боясь, как бы они не завяли. Их посадил папка. Я любила не незабудки, я любила папку.

…А потом были покинуты и сад, и дом с черной круглой печкой в спальне и длинная лента автомашин катилась на запад. Эвакуация. Гонка была бессмысленной: чем дальше от русских, тем ближе немцы. В конце концов «встреча состоялась» в какой-то деревеньке. Отец в гражданском, мама и я бежали, пробираясь задворками. Мне в память врезалась мрачная картина: танки, идущие по вспаханному полю.

В другой раз снова жарко сияло солнце. Мы шли по дороге среди полей, рядом с нами ехали повозки с советскими солдатами, поющими песни. Солдаты давали мне кусочки пиленого сахара, сажали нас с мамой на повозку. Запыленные деревья у дороги качались от усталости. Папка шел рядом с повозкой. Дорога была долгой.

Уже в Варшаве родился мой брат. Он был весь сморщенный, красный, и я не хотела его поцеловать. Это случилось на улице Гроттера, у бабушки, однако вскоре нам пришлось оттуда уехать. На улице Новаковского мы жили в доме, двор которого был темен и высок, как птичья клетка. Жилось нам тогда, должно быть, не очень сладко, потому что, хотя на дворе была зима, папка ходил в спортивных тапочках, а маме самой приходилось покупать овощи. Однажды, когда она только что ушла, кто-то позвонил у дверей. Папка был в отъезде и вскоре должен был вернуться. Он велел мне спрашивать: «Кто там?» — и приоткрывать дверь, не снимая цепочки. Сейчас за дверьми стоял он — я узнала «свой» звонок; за моей спиной орал Яцек: «Папка! Папка!» Темне менее я, не снимая цепочки, осторожно приоткрыла дверь… Меня похвалили за это.

Именно там, во дворе на улице Новаковского, меня побили дети. Помню кровь (из носа или из пальца) и странное хаотичное мелькание перед глазами, как это бывает за мгновение до того, как засыпаешь. Я не упала в обморок, а пошла пожаловаться папке в полной уверенности, что он отомстит за мою обиду.

— И ты не дала им сдачи? — только спросил он, и мне нечего было сказать.