Польские новеллисты

Потом он лежал на спине, заложив руки за голову, опустошенный, легкий, и не было в нем ничего, кроме изумления, что так оно и есть. И только немного позже родилось смутное желание, чтобы так длилось дольше, — и тогда он был бы счастлив. И тут она сама, очевидно невольно, разрушила эту минутную безмятежность, заговорив о миллионе. Сказала, что хотела бы выиграть или как-то по-иному заполучить эти деньги, и тогда могла бы освободить его от мерзости, которая отравляет существование им обоим. Разумеется, он не пожелал бы отказаться от работы, ей бы этого тоже не хотелось, но по крайней мере он мог бы, ничего не боясь, сказать любому Мирковскому все, что о нем думает.

— Сомневаюсь, — возразил он ей. В конце концов, это не имело бы такого большого значения, хотя и разрешило бы в какой-то мере некоторые их заботы, но все равно Стажевский и Мирковский продолжали бы существовать. Он мог бы от них убежать, только и всего, но ведь убегал же он не раз, а теперь не желает, или, вернее, не может, хотя минутами ему кажется, что и хочет и может. Правда, можно было бы помочь еще Стажевскому — у него семья, дети. Полмиллиона. Надолго ли может хватить полмиллиона? Ерунда! Если даже на сто месяцев, то что из того?.. Первым делом следовало бы помочь старикам приобрести дом с садом, а потом высылать им регулярно деньги, чтобы они могли спокойно доживать свой век. Ее стариков тоже надо обеспечить. Ну что такое миллион? Хлопот с ним не оберешься. Все стали бы завидовать, клянчили бы со всех сторон: ее брат, его братья, ее сестры, его сестра. Ерунда! Десять миллионов?! Да! Это еще кое-что, можно себе и близким обеспечить неплохую жизнь, но что это за жизнь, когда человек отгорожен от других кучей денег, сквозь ветровое стекло автомашины видна улица, а на улице у тысяч Мирковских есть свои Стажевские и Вежбы. Он бы проезжал, стало быть, мимо них плавно и бесшумно — машина-то была бы у него отличная! — чужой им и одинокий, а чего стоит человек одинокий, недоступный для других? Чтобы убежать от людей, не нужно миллиона, довольно монастыря. Можно также придумать мир, иллюзорный мир, но это значит придумать себе не то смерть, не то жизнь. Можно это назвать и иначе — но создать настоящий мир, в котором никто не обнаруживал бы в себе ненависти хотя бы к жене, которую он любит только потому, что она…

Он привлек ее к себе, уже сонную, хотел было сказать ей, что любит, но не сказал — она ведь и так знает, он, пожалуй, должен сказать ей, что порою ненавидит ее, этого она не знает и, может, только догадывается.

— О чем ты думаешь? — спросила она сквозь сон чуть слышным голосом и тотчас же добавила громче, поняв, что он может опять ускользнуть от нее и все начнется сначала: — Не думай ни о чем, послушай, как я дышу, считай мои вдохи. О чем тебе думать? Я же знаю, что спустя столько лет ты все еще меня любишь, и я люблю тебя, и Катажина тебя любит, и я знаю, что ты не изменяешь мне с другой женщиной, так о чем же тебе думать?

— Сто миллиардов долларов, — сказал он, а может, и не сказал, а только подумал. — Тогда у меня была бы совесть чиста, потому что от них не убежишь, потому что я часть их, а они частица меня. А так — что такое эти полмиллиона для огромной сырьевой базы, для десяти миллионов квартир, для развития химии, для метро. О, тогда этот кобель, этот лис не занимался бы махинациями, тогда на собственные денежки выстроил бы себе виллу и Вежба жил бы по сей день, и нажимал бы на кнопки, и смотрел бы на экран, по которому ползут детали, а потом соединяются в агрегаты, сами монтируются. Черт подери! Почему я произнес слово «детали»?

Ведь это автомашины, длинные, лоснящиеся и черные. Они беззвучно движутся, вонзая желтые клинья света в асфальт, и не известно, где кончается улица, глубокая, черпая и блестящая, молчаливая и пустая, а там, под улицей — он это знает точно, — есть метро, а там плывет человеческий поток. Нет, он не видит, но знает, что это так. Что кто-то там сидит, кто-то держится за кожаную петлю, а другая такая же еще покачивается, теплая от чьей-то руки. Кто-то кому-то уступает место, поднимает уроненный платочек. Ну а здесь, наверху, бесшумно скользят длинные черные автомобили, и сидят в них люди неподвижные, люди-манекены, с застывшими лицами, люди в высоких черных и серых цилиндрах. А он стоит на ступеньках под колонной, и смотрит, и не знает, куда ему идти, ибо этот черный, блестящий мир чужд ему.