Польские новеллисты

В Освенцим, а потом и в другие лагеря, я писала нескладные письма. Я терпеть не могла эту работу, потому что письма надо было писать успокоительные, а я не могла отыскать других приятных сторон своей жизни, кроме перечисления даримых мне игрушек. Игрушек мне дарили очень много; я думаю, что многочисленные родные и знакомые хотели таким образом вознаградить меня за обиду, причиной которой было время. Была и денежная помощь: подпольная организация, в которой состояли мои родители, давала средства на наше содержание. Тем не менее бабушке не хватало.

Я узнала, что бывает нужда в деньгах.

Стали срываться горькие слова:

— Если у человека есть дети, то в первую очередь он должен думать о них, а уж потом об идеях.

Однако сама же она, моя бабушка, готовила бунт против этих слов. Ее преклонение перед моим отцом было мне даже непонятно. У меня создалось впечатление, что она его любила больше своих собственных дочерей, сидевших в точно таких же лагерях, любила той остервенелой девичьей любовью, которая не допускает даже мысли о пятнах на репутации героя. Может быть, частично причиной моей неприязни к ней было то, что я его любила такой же любовью.

Наш дом был полон мыслями об отце. Когда мы с братом не хотели есть какой-нибудь суп, бабушка говорила:

— Папочка ел все.

Мы допытывались, правда ли это. А что любил он больше всего? Гороховый суп? Мы терпеть не могли гороховый суп, потому что в нем плавали большие размякшие шкварки. Но мы его ели.

Однажды — мы были дома одни, без бабушки — ветер забросил гардину на электрическую печку. Языки пламени быстро взметнулись вверх. Яцек заплакал. Мы жили на первом этаже, можно было позвать кого-нибудь со двора, но отец учил меня обходиться без посторонней помощи. Я побежала на кухню и принесла кружку воды. С этой кружкой я быстро-быстро бегала через все комнаты, пока огонь не добрался до столика и крики Яцека не привлекли внимание соседки. Я очень гордилась, когда потом рассказывала о моих спасательных мерах, и совершенно не помню, чтоб кто-нибудь надо мной смеялся.

Зато в другой раз мне досталось за то, что я учила Яцека становиться на высокий кухонный табурет. Я отлично все помню, потому что эта порка была нарушением папкиного кодекса: он говорил, что дети должны «уметь все».

У меня проявлялась также склонность к самоотречению: я прятала, например, конфеты, чтобы потом послать их родителям в лагерь. А время между тем бежало — все более трудное и напряженное, близящееся к трагической кульминации.

Мы едва успели приехать в город из деревни, с каникул, как вспыхнуло восстание. Бабушка почуяла в воздухе, а может быть, узнала из посещавших ее снов, что готовится «большое дело». «А в таких случаях всегда лучше быть вместе». На Бельгийской мы жили одни, а поэтому это «вместе» выглядело довольно абстрактно: вместе с Варшавой? Но мы приехали в последний момент. В нашем приезде проявилось нечто от героического пафоса нашей семьи, боготворившей Словацкого.

Мне было тогда около девяти лет. Я видела, как люди в течение минуты теряли жизнь. Связной, которого женщины в нашем подвале кормили вареньем, был меньше меня ростом, но на два года старше. Он принес нам почту. Я поняла бессмысленность своих детских грез. Чтобы быть достойной отца, я должна была стать связной. Однако это было невозможно, я не знала даже, как становятся связной. Я никогда не выходила на улицу одна. Я со всей страстностью обвиняла бабушку в своей неполноценности, и впервые в жизни мне пришла в голову мысль: будь тут папка, все было бы иначе.

Потом — но это не дневник происшествий… Я помню отраженные в зеркале серые серьезные глаза маленькой девочки, в которой сегодня мне так трудно узнать себя. Но именно поэтому я могу об этом писать.

Мыслью «если бы тут был папка» определялось все, о чем я думала в течение последующих лет. Но думала я всегда: «Когда тут будет папка», потому что его возвращение казалось столь же непременным, как смена света и тьмы.

Назад в Варшаву бабушка привезла нас уже в феврале 1945 года. Речь шла о том, чтобы встретиться, поскольку, безусловно, в силу неписаных законов все будут возвращаться сюда.

Наша квартира уцелела, не было только мебели и стекол в окнах да акварели Костшевского, затоптанные, валялись на полу. Мы ждали. Второго мая первая пришла на Бельгийскую мама. На следующий день погиб мой отец, но об этом мы еще долго ничего не знали.

Итак, жизнь пошла вперед, радостная, ибо была полна надежд. В сутолоке заново создаваемого хозяйства о нас понемножку забыли. Я хозяйничала в соседних огородах. Одичавшую клубнику, цветы, какую-то свеклу и салат, неведомо откуда занесенные ветром, я переносила на свой участок. Это было время забот и хлопот: каждый цветочек получал свою подпорку, я была готова возиться с каждым крошечным стебельком укропа. Я не верила, что растения не чувствуют боли, а кроме того, мне не хотелось, чтобы хоть что-нибудь пропадало. Я ожидала — приедет папка и похвалит возрожденный мною мир.