Польские повести

— Странно, — рассмеялась она. — В нашей стране чуть не каждый человек дает профессиональные медицинские советы.

— Это у вас сегодня последняя поездка? — спросил он, взглянув на часы.

— Да, а почему вы спрашиваете? — удивилась она.

— Тогда отошлите машину, вернемся на моей. — Он указал рукой на голубую «Варшаву».

— Это что, подвох? — Катажина лукаво взглянула на него.

— Да, подвох! Хочу заставить вас погулять по парку, — ответил он, подхватывая ее тон. — Согласны?

— Ну что ж, рискну, — кивнула она, но тут же стала серьезной, словно предчувствуя, что эта, третья встреча, в обстановке столь отличной от предыдущих, может стать началом чего-то тревожного и в то же время магически притягательного.

Парк был огромный, одичавший и скорее напоминал большой лес, задумчивый и серьезный, с темными котловинами, куда проникали редкие лучи света, и небольшими полянами с высокой, некошеной травой.

После первых слов шутливого препирательства — этого старого как мир способа заполнить пустоту, когда двум людям нечего сказать друг другу или они по каким-то причинам не хотят этого сделать, Катажина задумалась. Михал тоже молчал, играя веткой орешника. И хотя именно он уговорил ее пойти погулять, сейчас, разглядывая ее профиль, он испытывал какое-то странное стеснение, — он, который привык говорить с сотнями людей и умел во время дискуссий положить на обе лопатки неглупых и серьезных оппонентов, он, хладнокровно отвечавший на самые коварные и провокационные вопросы, теперь молчал, не в силах выдавить из себя ни слова.

— Зачем вы сюда приехали? — спросила она, когда они на минуту остановились на краю поляны.

— Снова поиграть в праведника.

— Это доставляет вам удовольствие?

— Пожалуй, нет, — ответил он после некоторого колебания. — Пожалуй, нет, — повторил он более решительно.

— Вы неискренни со мной. — Она взглянула ему прямо в глаза, так что он почувствовал какую-то парализующую его волю робость.

— Почему? — сразу же, словно оправдываясь, добавил: — Ведь кто-то должен взять это на себя.

Теперь он избегал ее взгляда, смотрел на верхушки деревьев, следил за полетом какой-то пестрой птицы.

— Мои личные чувства не имеют значения. Мне доверены определенные обязанности, и я стараюсь как можно лучше выполнить их. Разумеется, если бы я не был убежден в пользе своего дела, я поискал бы себе иное занятие.

— Вы всегда такой?

— Какой?

— Такой принципиальный. Это, должно быть, ужасно. Ведь я могу точно предвидеть каждый ваш шаг, даже каждый жест. Потому что заранее известно, как на то или иное обстоятельство должен реагировать первый секретарь уездного комитета.

Горчин молчал, криво улыбаясь, от ветки орешника остались одни обломки. Он слышал то, что она говорила, и слова ее ранили его самолюбие. Иногда ему хотелось прервать эту бойкую барышню, как он мысленно прозвал ее после их первой встречи. Но уже нарастало в нем чувство, велевшее посмотреть на нее другими глазами, отбросить обманчивое первое впечатление. Он чувствовал, что она не та беззаботная, холеная девица с цветной обложки французского иллюстрированного журнала, какой показалась ему вначале. Он знал теперь, что она умная и храбрая, доказательство чему дала их первая встреча в клубе и, позднее, разбор дела Вишневского. Слова же ее, так сильно задевавшие его сейчас, были всего лишь следствием строптивого характера и бунта ее коварного ума, не терпевшего никаких схем, даже самых достойных и признанных.

«Ты еще слишком мало знаешь жизнь, девушка. — Он не мог отказать себе в удовольствии сделать ей замечание хотя бы мысленно. — В тебе еще ничто не сломалось, ты не создавала ореолов личностям и не разрушала их собственными руками, не была судима и не должна была судить других. А отсюда и твоя насмешливость, твое отношение ко мне и людям моего типа, ты пользуешься затасканной схемой, которая, к сожалению, еще бытует в сознании большинства. А ведь, черт побери, этот «спутник агитатора», из которого ты выкроила меня живьем, когда-то тоже выполнял важную роль. Когда разные вопросы не были еще так ясны, как нынче, а многие другие опять-таки нельзя было слишком усложнять. Но как ей это все объяснить? И возможно ли это вообще? Она настолько моложе меня, к тому же она выросла совсем в другом мире. И нужно ли все всегда объяснять до конца? Не оставлять другим возможности иметь собственное суждение? Мне никто не помогал. Я все должен был сам…»

— А вам никогда не хотелось сделать что-нибудь такое, чего от вас никто не ждал? Такое, что не пришло бы в голову даже самому большому фантазеру?

— Пожалуй, нет. — Он улыбнулся скорее своим мыслям, чем ее словам. — Но сейчас хочется, — добавил он вдруг с отчаянной решимостью.

— Ой, расскажите! Помираю от любопытства!

— Поцеловать тебя.

Он медленно взял ее за руку и, прежде чем она успела что-нибудь сказать или возразить, обнял ее и крепко прижал к себе. А потом, заглянув в ее глаза и не заметив в них сопротивления, а лишь знакомый по далекому воспоминанию неяркий свет в расширенных зрачках, жадно накрыл ее губы своими.

— И что теперь будет? — спросила она, а губы ее слегка задрожали.