Польские повести

— Не знаю, — искренне сказал он и погрузил лицо в ее волосы, вдыхая их запах, все крепче обнимая ее молодое, горячее тело, обессиленное внезапно нахлынувшим волнением, испытывая парализующий страх и одновременно какую-то слабенькую еще надежду на возрождение давно забытых чувств.

Теперь гулкое эхо, звучащее в темноте, заставляет его вспомнить ту ночь, в поезде, стук колес, скрежет тормозов на остановках, сноп лунного света, падающий из окна на проход между скамейками и позволяющий видеть ноги измученных, впавших в глубокую дрему пассажиров. Только один человек, сидящий в самом углу у окна, еще не сомкнул глаз: Михалу Горчину не спится. Перед его мысленным взором проходит картина за картиной — голубое море, золотые пляжи, зелень прибрежных лесов, подступивших к самому краю крутого обрыва, — все то, что он знает только из ее письма, длинного и пылкого, прозвучавшего как призыв приехать в эту далекую рыбацкую деревушку на берегу Балтийского моря. И хотя решение было принято им раньше, эта ночь в поезде была полна напряженного размышления, поиска какого-то оправдания этого решения, поскольку все было против него. Однако утром, когда поезд, облегченно посапывая, останавливается на конечной станции, все приобретает другие очертания. Утро отодвигает в сторону мысли, цепкие, как пауки, возрождает в нем человека, который вновь способен жить сегодняшним днем и наслаждаться им, радостно бежать навстречу Катажине. Совсем другой Катажине, похожей на девочку, в длинных брюках из белого материала и зеленой блузке с большим декольте на загорелой спине. Михал обнаруживает в ее глазах какой-то новый блеск, по-видимому, это море так действует на нее, море, запах которого носится в воздухе.

В этот день, уже в полдень, прошел большой дождь. И до самого вечера небо напоминало седой, всклокоченный кожух. Так что они провели день в своей комнате, маленькой, тесной, но обставленной всем необходимым, а что самое главное — с окном, выходившим на край лиственного леса или, скорее, прямо в лес, который подходил к самому окну, отчего вокруг пахло смолой и прохладой. Однако они предпочитали смотреть на потолок, где, как им казалось, отражаются их обнаженные тела, безудержно и безрассудно впитывавшие в себя друг друга.

Только через два дня наступила безветренная, солнечная погода, которую они приняли чуть ли не с удивлением и тут же полностью погрузились в бездумное, ленивое времяпрепровождение. День за днем вдыхая солнце, соль и йод, они шатались по пляжу в поисках цветных камешков, прочесывали лес, собирая землянику и прочую ягоду, заплывали далеко в море на резиновом матрасе. И только когда они уже засыпали, прижимаясь друг к другу, словно перед лицом нависшей над ними неясной опасности, действительность болезненными уколами в сердце напоминала им о дне возвращения в Злочев, о дне, который неумолимо приближался.

— Я был чертовски измучен всем этим, — сказал Михал однажды, когда они лежали на тихой лесной поляне, на склоне холма, откуда перед ними открывалась картина распростершегося вдалеке моря.

— Чем? — спросила, отрывая взгляд от книги и поднимая голову, Катажина.

— Работой, всей этой беготней.

— Ты хочешь сказать, что это не настоящая жизнь?

— Нет, не хочу. Я не представляю себе другой жизни.

— Так чего же ты вздыхаешь? О чем?

— Не знаю.

— А эта жизнь тебя не мучает?

— То есть?

— То, что мы здесь вместе?

— И через три дня уже не будем вместе… Ты это хотела добавить, да? Я даже не могу представить себе, что будет потом.

— Не волнуйся, я иногда могу понять, что человек в безвыходном положении. Так что тебе не придется ни оправдываться передо мной, ни отирать мои слезы.

— Перестань!

— Я не буду ни о чем жалеть, Михал. И хочу, чтобы ты знал об этом.

Михал не отвечал, убежденный, что его слова ничего не изменят, что здесь необходимо принять мужское решение, к которому он еще не был готов, и на которое, может, никогда не отважится, поскольку это означало бы для него нечто вроде землетрясения. Он понимал, что должен был бы начинать жизнь снова, чего подсознательно побаивался, но в то же время уже знал, что не сможет больше блуждать по этим так вдруг запутавшимся дорожкам.

И с каждым днем самочувствие его ухудшалось, его без конца мучили раздумья, не давали покоя вопросы, которые ожидали однозначного ответа. По ночам он вставал с постели, нагретой их телами, садился у окна на низком табуретике, курил одну за другой сигареты, вслушиваясь в шум соли, монотонно бьющих о берег, словно оттуда должен был прийти ответ, которого сам он не мог себе дать.