Польские повести

«Ты бессовестный человек, Михал Горчин, — говорил он тогда себе. — Ты лежишь здесь рядом с женщиной, которая теперь для тебя стала всем, которая дала тебе все, ни о чем не спрашивая и ничего не требуя взамен. Ты лежишь и ожидаешь сна. Нет у тебя совести, брат, или ты в своем ослеплении заткнул ей рот. Ты ошибаешься, полагая, что все в порядке, если она сейчас молчит… Ты ведь один раз уже любил. Сильнее, слабее? Не важно. Это было иначе. И ты не хочешь примириться с тем, что человеку дана только одна любовь в жизни, которой тебе, как видно, не захотелось дождаться. У тебя было мало терпения, ты был жаден и любил удобную жизнь. Больше того, ты был даже предусмотрительным, потому что ясно же, что сам ты никогда в жизни не добился бы того, чего добился с помощью Эльжбеты».

Михал Горчин не был трусом, за последние годы он научился владеть своими страстями и успешно подавлял в себе малейшее проявление слабости, но в канун их возвращения, в субботний вечер, когда они были на танцевальной площадке в соседнем доме отдыха, он действительно хотел сбежать, охваченный паническим ужасом. Он хотел бежать куда глаза глядят, бежать от самого себя. Конечно, сказалось и то, что в этот вечер они выпили довольно много вина. Но в окончательную панику его повергло то, что он услышал от Катажины.

Джаз играл «Танцующие Эвридики», свет был пригашен, возле бара шумно смеялись двое подвыпивших мужчин. Со стен на них смотрели цветные бумажные украшения, пары сидели за столиками, наклонившись друг к другу. Какая-то сильно декольтированная дама осыпала танцующих мелким конфетти.

— Завтра мы возвращаемся, — сказала Катажина, играя рюмкой.

— Знаю.

— Нет, ты ничего еще не знаешь.

— Чего это я не знаю?

— Я остаюсь в Н. У отца там в клинике есть старый друг.

— Ну, правильно, у тебя же еще целая неделя отпуска.

— Нет, я не про это. Я вообще остаюсь там.

— То есть как? — Он схватил ее за руку. Только теперь до него начали доходить ее слова, но его воображение не поспевало за ними, он не мог усвоить этого ее жестокого, четкого решения.

— Я думаю, так будет лучше, Михал. И для тебя, и для меня. Не возражай, я знаю, что ты можешь мне сейчас сказать или предложить. Я не соглашусь. Пойми меня.

— Ты любишь меня?

— Да, но это не имеет никакого отношения к делу. Я выпила слишком много вина и, наверное, сумбурно говорю. Но ты ведь меня понимаешь, правда?

— Нет.

— Мы не должны больше встречаться.

— Теперь уже слишком поздно. Ты должна это понять, ты для меня теперь — весь мир! Только ты! И больше мне ни до чего нет дела… Ни до чего. Семья, работа… Все это как бы внезапно перестало существовать.

— Ты говоришь, как влюбленный мальчик.

— Что ж, наверное, это хорошо.

— Хорошо, но ты не прав. Жизнь доказала бы тебе это, осмелься мы попробовать. Но нам нельзя даже и пытаться, мы не можем строить свое счастье на несчастье других. Просто нам не повезло. Ничего тут не поделаешь. Ну, скажи сам!

«Она все решила за меня, — подумал он с горечью, сжимая в руках рюмку. Он даже не почувствовал, как лопнуло стекло и остатки вина пролились ему на ладонь. — Вот как она поняла мое безнадежное выжидание. И как теперь ей доказать, что это не было эпизодом, что я не представляю себе жизни без нее, что я действительно… только ее, только ее… Она хотела меня поберечь, боялась, что я плохо перенесу развод с Эльжбетой, расставание с Анджеем, все те объяснения, которые я должен был бы дать в воеводском комитете… А может, она просто не верит в меня? Может, считает меня человеком, который не способен на отречение и самопожертвование? Человеком, с которым не стоит навсегда связать свою жизнь? Быть вместе в счастье и несчастье… Скорее в несчастье, потому что неизвестно, какой оборот примут мои дела… Так или иначе, но она подумала обо всем и сама распорядилась нашим будущим, а я только еще переваривал все эти противоречивые чувства, будто я слякоть какая-то, без капли воли, я — Михал Горчин, крупный уездный деятель, толковый организатор и единственный праведник…»

— Не волнуйся, — Катажина взяла его за руку и отерла платком кровь, смешавшуюся с красным каберне. — Это были прекрасные минуты, и я их никогда не забуду.

— Скажи еще, что я могу иногда навещать тебя в Н.! — резко бросил он. Но, видя на лице ее печаль, вместо возмущения, которое ему хотелось в ней вызвать, добавил уже совсем другим тоном: — Извини, Катажина. Но не говори так больше. Это не убеждает, а только причиняет боль.

Они возвращались по берегу моря. Глядя вдаль, где соприкасались бесконечные просторы воды и неба, Михал испытывал огромную растерянность, почти физически ощущая все несовершенство человеческого разума, который не выдерживает сравнения с этим извечно существующим механизмом мира. Катажина, должно быть, испытывала нечто подобное, потому что всю дорогу молчала. А когда он обнял ее, то по легкой дрожи тела понял, что она плачет и так же, как он, не может найти для себя места в этой огромной пустоте.