Польские повести

— Катажина, — сказал он, — мы не можем так. Даже если бы ты решила переехать в Н., то сегодня не надо произносить окончательное слово. Позволь мне принять решение. Верь же в меня в конце концов! Дай мне немного времени.

— Хорошо, — тихо ответила она. — Хорошо, Михал. Пусть будет так. В конце концов последнее слово за тобой, я слишком слаба, я просто боюсь…

И только тогда он понял, что у него еще все впереди и лишь от него зависит, использует ли он этот шанс, шанс, который жизнь дала ему еще раз. Он должен быть решительным, должен выбрать между своим счастьем и чувством долга, между привязанностью и благодарностью к жене и перспективой новой, более полной жизни. Он должен произвести расчет с самим собой и в другом, потому что то, что он хотел бы сделать, перестанет вскоре быть только его, Михала Горчина, личным делом, а станет делом первого секретаря уездного комитета партии в Злочеве.

Он знает эту дорогу наизусть, особенно с того места, где монотонный сельский пейзаж переходит в оживленное предместье Н. Здесь дома теснятся все гуще, машину начинает трясти на булыжной мостовой, в воздухе дрожат испарения бензина и выхлопных газов, скрежещут на поворотах облепленные людьми трамваи, а дорогу то и дело перебегают в нервной спешке пешеходы, загнанные люди большого города, такие непохожие на тех, кто попадается на сельских дорогах. Дальше уже остается только, напрягая внимание, колесить по знакомым улицам, нетерпеливо ждать у трамвайных остановок, обгонять тяжелые грузовики, резко, с визгом шин, тормозить у светофоров, проезжая вдоль бульвара по Аллее Неподлеглости к площади, над которой возвышалось видное издалека массивное здание из белого камня — дом воеводского комитета партии в Н.

Вид этого здания вот уже несколько лет неизменно связывался у Михала с образом Старика, который сидит за своим огромным, поблескивающим темной политурой письменным столом, на стене позади него — белый гипсовый орел на малиновом фоне, а на стене сбоку — большой портрет Ленина. По крайней мере, таким он запомнился ему во время их последней встречи, когда между ними произошел разговор, который до такой степени поразил Михала, что это, вероятно, отразилось и на его лице, во всяком случае, Старик прервал этот разговор.

Михал знал Старика (так его называли все в комитете, хотя ему недавно исполнилось пятьдесят) уже несколько лет. Будучи старшим инструктором, он часто встречался с ним и, подобно другим сотрудникам, тешил себя надеждой, будто видит этого человека насквозь и может предсказать его реакцию по любому поводу. А тот делал, кажется, все, чтобы они продолжали тешить себя этой надеждой.

Складывалось впечатление, что Михал Горчин — самый молодой из первых секретарей — и он, Старик, чем-то похожи друг на друга, разумеется, не внешне, но манерой аргументации, последовательностью, смелостью в обращении к наиболее острым проблемам, запальчивостью и холодной рассудительностью. Михал подсознательно копировал некоторые черты Старика, хотя ему самому казалось, что все, чего он достиг, — результат его собственного жизненного опыта. Старик хорошо знал Михала Горчина и, руководствуясь безошибочной интуицией, выдвинул его кандидатуру на пост секретаря уездного комитета партии в Злочеве. Он понимал, что там нужен именно такой человек, как Михал, именно с таким характером и в то же время уже не раз проверенный. Так продолжал он считать и два года назад, когда на воеводский комитет обрушился поток писем и жалоб. Жителям Злочева не нравились новые порядки, которые ввел там Горчин, однако тот быстро и успешно осуществил все необходимые перемещения кадров, и, когда все присланные из воеводства комиссии подтвердили правоту Горчина, Старик убедился, что в Злочеве оказался наконец именно тот человек, который и был там нужен.

Однако в том, в чем Горчина обвиняли теперь, не смогла бы разобраться даже наиболее вдумчивая комиссия. И он сам тоже не знал, как быть. Не мог же он пренебречь ни робкими высказываниями товарищей с мест, ни даже анонимными доносами, хотя они, как у каждого честного человека, вызывали у него отвращение. Чувство ответственности за уезд не позволило ему выкинуть все эти доносы в корзину, и поэтому, воспользовавшись первой же оказией, он пригласил Горчина к себе.

Не слишком распространяясь, он вытащил одно из писем и, протянув его Михалу, что с его стороны было не просто жестом вежливости, резко спросил:

— Сколько в этом правды, Михал?

Горчин читал долго, внимательно. Лицо его покрылось румянцем. Он сразу же понял намерение секретаря: Старик, показывая ему письмо, хочет его предостеречь и удержать от следующего шага, спасти от неизбежных последствий, если эта история еще не слишком далеко зашла. Да, это было в его стиле — играть открытыми картами.