Польские повести

— Чего ты еще от меня хочешь?

— Можно, можно… мне увидеть Сабину?

— Нет, — коротко обрезал Директор.

— Панна Сабина, — поправил меня Профессор, — должна составить компанию высоким гостям.

В тоне, каким он это сказал, звучала насмешка.

А я все не мог отойти от калитки и видел, как в глубине сада, на полянке, под окнами кабинета домочадцы Директора, как всегда в черном, застилают скатертью длинный стол и расставляют тарелки. Вот на крыльце появилась и Сабина, в руках у нее был поднос с высокими бокалами. Я долго всматривался в нее, стараясь на расстоянии передать ей свою волю: «Ну, посмотри же на меня», — словно бы звал я. Она подняла голову, я махнул рукой. Мне показалось, что и она подает мне какой-то знак. Я все еще ждал, но она больше не поглядела в мою сторону. И я ушел с тяжелым сердцем. Мать Богуся запирала лавку, а Богусь что-то клянчил капризным голосом. Я быстро прошел мимо. Богусь, однако, успел запустить в меня камнем, но, когда я обернулся, он с самым невинным видом спрятался за яркий материнский передник. А я презирал его. На мосту я остановился. Все ждал, что, может быть, Сабина догонит меня. Но никто меня не догнал, из директорского сада доносились смех и веселые голоса участников пирушки.

И все же я встретился с Сабиной.

Нет, впрочем, это было потом, позже. Сначала ко мне пришла Эмилька. Причиной ссоры послужила наша общая тайна. Чтобы мальчики не говорили худого о моем Отце и не подумали, что я боялся в чем-то признаться, я хотел обо всем рассказать в школе сам. Но предоставленный самому себе, я совсем перестал ходить в школу. И вот Эмилька пришла рассказать подружкам, как было дело с Веткой. И когда она с тревогой призналась мне в этом, я очень рассердился. Потом мне было стыдно — ведь я был к ней несправедлив. Как же я обрадовался, увидев ее. Она принесла из дома еды. Напомнила, что учебный год кончается, и сказала, что Учитель велел мне прийти. Я скрепя сердце подчинился. На своих занятиях в школе я давно поставил крест.

Гораздо важнее для меня была новость, которую Эмилька сообщила мне под величайшим секретом.

— А что я тебе скажу, что скажу… У нас в овине ночует Большая Хануля. Может, папа ее туда привел, не знаю. Ярек носит ей еду. А я ничего не знала, пошла в закрома яичек поискать, наша хохлатка несется где попало, и вдруг… Ох, и испугалась же я! Потом перестала бояться. Хануля все плачет и плачет. И все что-то говорит, говорит… Я не все запомнила. И папе она столько нарассказала. Все больше про Альберта…

— А что она про него говорит?

— Будто он велел ей носить на чердак какие-то жестянки, да много чего говорила, только я не запомнила. И о Сабине тоже говорит, говорит и плачет. Говорит, что должна у нее прощенья просить. Папа велел нам про Сабину молчать, не говорить, где она. У Ханули все в голове перемешалось. Днем она спит, ночью по лесу гоняет. Ярек сказал…

Я проводил Эмильку домой еще и потому, что надвигалась гроза. Весна в том году, мне помнится, выдалась сухая, солнечная и даже жаркая. И вот из-за гор послышались первые отдаленные раскаты грома. Мы шли через лес. У обрыва, там, где мы с Отцом первыми открыли нефть, суетились рабочие. Сам директор Пшениц присматривал за ними и отдавал распоряжения. Какие-то люди, одетые по-городскому, наверное, гости Директора, наблюдали за постройкой нефтяной вышки. Один из них что-то записывал в блокноте. Физиономия у него была при этом крайне недовольная. Директор мельтешил перед ним с самым услужливым и любезным видом. Я почувствовал некоторое удовлетворение при виде того, что этому надменному, унизившему нас человеку приходится перед кем-то плясать. Я заметил также, что сюда привезли бревна, штабель досок и несколько массивных бетонных колец. Чуть пониже того места, где осталась глубокая яма от поваленной нами пихты, выкопали глубокую и широкую канаву. Чтобы она не осыпалась, со всех сторон ее обили досками. Мы с Эмилькой хотели было заглянуть, глубоко ли, но рабочие сердитыми окриками отогнали нас. Они спешили, то и дело посматривая на небо, угрожающе темневшее на фоне листвы.

Чтобы наверстать время, нам пришлось поторапливаться. Но мы успели пройти совсем немного, как в листве зашелестели первые капли дождя. Потемнело. Вершины елей, пихт и сосен вдруг стали раскачиваться из стороны в сторону и тревожно зашумели. Густые сумерки рассекла молния, а вслед за ней страшный, ослепляющий белым блеском грохот прямо перед нами рассек лес. Мы бежали сквозь лесную чащу, острые шипы ежевики и акации рвали одежду. И вдруг при новой вспышке молнии мы увидели шалаш из еловых веток и мха. Мы забрались туда, чтобы хоть немного отдышаться. Эмилька дрожала. Я расстегнул куртку и одной полой прикрыл Эмильку, а она прижалась ко мне и спрятала лицо, чтобы не видеть отблеска молний. Дождь полил как из ведра, шумел и стучал, барабаня по листьям. Крыша шалаша протекала, и капли дождя, монотонно стуча, падали на мягкий мох. Я протянул руку, чтобы поплотнее укутать Эмильку, и нащупал какой-то предмет. Это оказалась гребенка для волос.