Польские повести

Когда буря немного утихла, Эмилька подняла голову. Но все еще пугливо прижималась ко мне. Я погладил ее по голове, по льняным, торчащим в разные стороны косичкам. В эту минуту я чувствовал себя намного старше ее.

— Знаешь что? — выпалил я, не задумываясь даже над тем, что скажу. — Ты очень похожа на Сабину. А может, может, — тут я заколебался, — даже еще красивее.

— Ты мне это уже говорил.

— Говорил? Говорил? — искренне удивился я.

— Правда, говорил, — сказала она серьезно, но в голосе ее можно было бы различить и строптивость, и нотки тревоги. — Ты говорил, что я тебе нравлюсь. И еще говорил, правда, это было очень глупо, что я как черешня в сахаре.

— Ага… — неуверенно поддакнул я. — Знаешь что, — решил я переменить тему разговора, — давай сыграем в хлопки.

Я вытянул ладони, и она послушно, но осторожно, словно бы притрагиваясь к раскаленной плите, положила на них свои. Обычно я всегда выигрывал, удар у меня был неожиданный и быстрый, но сейчас я, всякий раз готовясь к очередному хлопку, в последнее мгновение отпускал ее ладошки на волю. Она смеялась над моей неловкостью. Так незаметно общими усилиями спрятали мы в этот дождливый вечер в сумеречном, угрюмом лесу тревожную минуту признания.

С этого дня погода изменилась. Из-за гор все выползали тучи. Ночью дождь сердито стучал по гонтовой крыше. Днем только было выглянет солнышко, как уже снова собирается дождь. Таким же было и утро того дня, когда я наконец собрался пойти в школу. Солнце холодно и равнодушно глядело из-за набегавших лохматых туч. Накрапывал дождь. Мир словно бы потускнел, все вокруг стало чужим и грустным.

Даже на этот раз я немного опоздал, все уже сидели за партами, а Учитель за своим столом. Я пролепетал: «Здравствуйте!» — и, еще больше оробев от смешков и всеобщего оживления, вызванного моим приходом, сел на свое место возле окна, Эмилька с упреком посмотрела на меня, а я, надувшись, сердито оттолкнул ее протянутую для пожатия руку.

Учитель тем временем приступил к раздаче свидетельств.

— Дети! — сказал он. — С некоторыми из вас после каникул я больше не увижусь. Мне очень жаль, что вам придется уехать. Я старался сделать все, чтобы это не случилось. Очень хотелось бы, — продолжал он, протирая платком стекла очков, — чтобы вы написали нам, как только приедете. А мы непременно ответим.

После этих слов он стал вызывать учеников по алфавиту, они подходили к столу, и Учитель каждому вручал его свидетельство. Только теперь я по-настоящему понял, как плачевны мои дела. От волнения я сворачивал в трубочку и снова отпускал полы моей вытертой куртки. У меня горели уши. Услышав свое имя, я опустил голову, закрыл глаза и не мог двинуться с места. Учитель окликнул меня еще раз. Наконец я подошел к столу. Но свидетельства он мне не дал. Вполголоса, словно стараясь уберечь меня от еще большего унижения, Учитель сказал:

— Забросил ты, Стефек, все науки. Отметок тебе я пока не поставил. Подзаймемся в каникулы. Будешь ко мне приходить. Ладно?

Я чувствовал, что глаза мои наливаются слезами стыда и боли. А Учитель, перегнувшись через стол, говорил мне совсем тихо, почти шепотом:

— Я все знаю, и про серну тоже. Почему ты мне сам не рассказал? Ну, ступай, ступай на место. Потом поговорим.