Польские повести

Она замолкла, прислушиваясь к своим грустным мыслям, А потом снова заговорила:

— Я жду, жду и уже не верю, это страшно. А он. — Сабина повернула голову в ту сторону, куда ушел Директор. — Он не дает мне покоя. Преследует, говорит, что Альберт посмеялся надо мной, что все это они оба нарочно подстроили… Я целыми днями теперь все думаю-думаю, какой он — Альберт. Скажи, Стефек, как по-твоему, какой он?

— Когда хороший, а когда — плохой, — сказал я.

— Когда хороший, а когда плохой, — повторила Сабина в грустной задумчивости. — Как все. — И она описала рукой в воздухе круг, показывая на небо, на землю и на лес — Все это когда хорошее, а когда и плохое. Ты чувствуешь это, Стефек?

— Да.

— Только теперь мне кажется, что все это от меня отвернулось, ушло навсегда. Я ничего уже не вижу. Словно слепая. Ты это понимаешь?

— Нет, Сабина.

— Потому что ты пока еще хороший. А я плохая, вот все и ушло от меня.

— Это неправда.

— Молчи, ты не знаешь. Если он меня обманул… если он все это нарочно, то я, я…

Она не договорила, а я боялся спрашивать. И снова наступило молчание.

— Послушай, — сказала вдруг Сабина, но уже спокойным, обычным голосом. — Они оба, Директор и Профессор, говорили при мне о твоем Отце и страшно ссорились. Профессор кричал, что это подлость так поступать, как поступил Директор с твоим Отцом. И что, что, — голос ее дрогнул, — Альберт тоже…

— Они не сказали, где он сейчас? — спросил я с надеждой.

— Говорили, что в Городе. И еще Директор сказал, подумаешь, мол, что тут такого.

Поразмыслив немного, я все же высказал Сабине свои еще смутные подозрения. Я рассказал ей и о найденном на месте пожара стеклышке, и о Большой Хануле. Она сосредоточенно слушала меня. Когда я закончил свой рассказ, Сабина тихо сказала:

— Я боюсь, что Альберт всегда плохой. Только плохой.

— Поеду искать Отца, — сказал я. — В Город поеду.

Я и сам не знал, почему мне пришла в голову такая мысль.

— Где же ты его найдешь? Где? — ломала руки Сабина.

— Я буду спрашивать. Кто-нибудь мне ответит, покажет дорогу… Я должен, должен ехать, не могу я больше здесь оставаться и ждать, ждать…

Память, перескочив через пустоты заполненного ожиданием времени, снова приводит меня в тихий монастырский сад, в маленькую убогую сторожку. Я стою на пороге крохотной комнатушки, а глухая старуха пододвигает миску коричневой таксе, привязанной ремнем к кровати, на которой, задрав на железную спинку больную, укутанную, как младенец, ногу, лежит высохший, словно мощи, человек и смотрит на меня из-под белой повязки тусклым глазом.

— А, так это твой батька, — бормочет он. — Письмо, говоришь? Постой, постой. Эй, старая! — зовет он жену. — Где оно может быть?

— Чего? — настораживается старуха.

— Письмо, говорю, письмо.

— Не было никакого письма.

— Ага, не было, вот видишь, не было никакого письма.

— Но ведь вы говорили…

— Верно, говорил. Эй, старая! — сердится сторож. — Приносил сюда кто-нибудь письмо?

Старуха долго роется в собачьей подстилке, достает истерзанный, помятый лист бумаги, вернее, его обрывки. Я хватаю их, разглаживаю, как будто бы узнаю даже знакомые буквы, но не могу разобрать ни единого слова. От отчаяния я готов разреветься.

— Послушай, парень, — сжалился надо мной сторож, — дай сюда эту бумагу. И карандаш принеси, где-то на подоконнике валяется. У меня в городе есть родственник, лет десять я ему не писал, пойдешь передашь ему от меня поклон. Он железнодорожник, хороший человек. Он тебе поможет, а если не он, так кто-нибудь еще, у них семья большая.

Он написал мне адрес. И с этим письмом, жалкими грошами, которые мне дала Сабина, и горстью яблок — мелких и красных китаек, которые дала жена сторожа, я отправился на станцию.

Я никогда не ездил на поезде. И плохо представлял себе, что надо сделать, чтобы сесть в него.

К счастью, станция эта была конечная, движение небольшое. У меня не было желания тут же, сразу израсходовать свои скудные средства. Я долго вертелся вокруг станции, заглядывал через побеленный забор на пути, обдумывал, как быть. Впрочем, пока что я не видел, чтобы хоть кто-нибудь садился в поезд, который с громким свистом, грохотом и шипением медленно полз по рельсам. Да и сам поезд казался мне каким-то ненадежным и даже подозрительным. Он весь состоял из красных коробок, одни из них были большие и без окон, другие — невысокие и без крыши. Поднялся ветер, и снова из-за лесов и гор поползли быстрые, темные тучи. Мимо меня прошли два железнодорожника. Я прижался к забору. Но они не обратили на меня никакого внимания. Один из них задрал голову, потом, прищурив глаза, долго смотрел на горизонт.

— Ветер и сюда пригнал тучи, — пробормотал он.

А другой сказал:

— В горах все льет и льет. Видал, сколько воды в реке прибыло? Как бы не было наводнения.