Польские повести

— Вот, держи этот камешек. Лучше его в нашей реке нет. Зеленый с белыми крапинками. И тоже смотри не потеряй, ты мне его когда-нибудь покажешь.

Сейчас я держу это синее перышко в руке. Встает заря, и уже различимыми становятся его цвета. Я знаю, я уверен даже, что Эмилька сейчас держит в руке мой зеленый камешек. Разве только… — но нет, нет — такие страшные мысли нельзя подпускать близко даже на секунду. Столько лет берегли мы память друг о друге — перо и камешек — и не потеряем их никогда и снова покажем друг другу, как всегда, после каждой разлуки.

Что же сталось с моей детской любовью к Сабине? И, отдавая Эмильке камешек на память, знал ли я, предчувствовал ли хоть самую малость, что солнце Сабины во мне гаснет и восходит новое солнце, словно бы и похожее на прежнее, но иное и иным именем озаренное? Нет. Этого тогда я еще не знал. Это было жестоко и свершалось независимо от меня, от моей воли и сознания. Я уже не любил Сабины. Я любил ее невинной и счастливой любовью, когда она сама была невинной и счастливой, Я любил ее любовью мучительной и ревнивой, когда она сама была счастлива счастьем многогрешным, исполненным страдания и тайн. А потом я жалел ее. Когда ее собственная любовь изменила ей, я оставил ее. И постепенно преклонение мое, мои восторги, скрытая ревность сердца превратились в неловкую обязанность сострадания. Сабина ушла от меня раньше, чем в самом деле ушла. Может быть, она сама этого хотела? Ведь точно с такой же одержимостью, с какой она бежала в сад на свидание с Альбертом, она убивала в себе веру и доверчивость своего чувства. Потом, несколько лет спустя, она, уже тяжело больная, сказала мне: «Ты по-прежнему все еще слишком мал для меня, братик, а мне уж и не дождаться, когда ты вырастешь. Так вот помни: того, что было твоим желанием, лучше не трогать, не касаться. Потому что оно становится виною, только виною, а вина перемелет счастье в страх». Хорошо, что я тогда был все еще слишком мал, чтобы понять это. Тогда я не понял ее — и не жалею об этом. Может быть, в словах Сабины и была правда. И хорошо, что ее правда применима не ко всем.

И не от Сабины узнал я о том, что случилось в тот день, когда мы напрасно ждали ее у Ксендза. Собственно говоря, толком об этом и по сей день никто ничего не знает. О том, что случилось с Сабиной в Селе, узнали от домочадцев Директора, но их рассказ, многократно переиначенный людьми, утратил свою достоверность.

Наступил вечер, а Сабина все еще не приходила. И вестей от нее никаких не было. Все сборы в доме у Ксендза, все приготовления к отъезду были закончены. Все мы сидели на кухне на мешках и узлах с вещами. Стенные часы были обернуты холстом, обвязаны веревками, но Ксендз высвободил из-под холста циферблат. Мы время от времени поглядывали на черные стрелки. Укутанные в тряпье, часы тикали глухо, каким-то сдавленным голосом.

— Не придет. Не хочет с нами проститься, — вздохнул Ксендз.

Пани, поставив локти на стол и обхватив руками голову, глядела на огонек лампы. Эмилька, опершись о мое плечо, дремала, приоткрыв рот. Ярек присел на приступок печи и качал ногой. Ксендз набил трубку, закурил и попыхивал не спеша, высунув вперед черную кудрявую бороду.

— Не забыл, что в конюшне спрятал? — бросил он Отцу.

— Не забыл.

Посидели еще немного, но вот Отец поднялся и сказал:

— Ну что же, коли так, я пойду за ней.

Мы все знали, что это он говорит о Сабине. Но никто из нас не проронил ни слова.

Я уснул. Всего лишь на какое-то мгновенье я открыл глаза — лампа была притушена, все спали. Отец еще не возвращался. Я обнял Эмильку одной рукой. Она глубоко вздохнула. Я уснул снова.

Пробуждение мое было внезапным и резким, словно блеск ножа. Крик, пронзительный крик, появившейся вдруг в дверях Ханули, порыв ветра, скачущий огонек лампы, крик Пани, Ксендза, мой крик… Хануля сбросила со спины беспомощное, поникшее тело моего Отца, уложила его на расстеленных нами с лихорадочной быстротой мешках… Я припал к Отцу, тронул его за плечо. Он открыл глаза, шепнул: «Ничего, ничего», — умолк и снова опустил веки. Лицо и волосы у него были в грязи, с одежды стекала вода.

Я восстановил картину случившегося сначала по бессвязным возгласам Ханули, а потом по многочисленным рассказам Отца.

Он направился к лесопилке нашей привычной дорогой — через лес. По дороге свернул к нашему ручейку, чтобы взглянуть, не залила ли вода ров. Он очень удивился, заметив, что кто-то ломает возведенное нами укрепление — разбрасывает ветки и дерн, который мы натаскали в прошлый раз, когда шли в Село. Он подошел ближе и узнал Альберта. И Альберт тоже тотчас узнал Отца. От Альберта сильно пахло водкой.

— Что ты тут делаешь? — спросил Отец.

— Да вот, возвращаюсь из Поселка. Жилье мое сгорело.

— А ты что, не знал об этом?

Альберт промолчал.

— И утешили люди добрые погорельца?

— Не без того. Хватил слегка. Иди, отстань от меня.

— А ты зачем чужую работу портишь?

— Потому что мне так нравится. Потому что все вы сволочи.

— Ведь ты нашел здесь нефть раньше меня. Только скрыл это дело.

— А ты откуда знаешь?