Польские повести

— Завтра утром на рассвете уезжают «греки», — сказал отец, — пойдем поможем Ксендзу. И с Эмилькой попрощаешься. Ну, не плачь, не плачь. Пани с Эмилькой и, наверное, с Сабиной уедут не так уж далеко. И Райку возьмем с собой, согласен? Запряжем ее в общую упряжку, пускай поможет перевозить, верно?

— У тебя и упряжки-то нет.

— Кто-нибудь даст. Никто из наших «грекам» не откажет.

— И они наших тоже спасали. И от пожара, и от потопа.

— А как же. Знаю, знаю.

Мы отправились в Село. Отец прихватил с собой и лопату. По дороге он взглянул, как идет строительство на нашей скважине. Разбушевавшаяся вода чуть было не залила выкопанную канаву. Отец, как мог, поднял и укрепил перегородку, отделявшую канаву от реки.

— Нужно будет еще разок сюда наведаться, — пробормотал он.

— А воды в реке вроде убыло?

— Вроде так, — согласился Отец.

Как же изменилось Село с тех пор, когда я тут был в последний раз! Двойное испытание — угроза наводнения и переезд — изменили его до неузнаваемости. Люди, испугавшись воды, перенесли все вещи из домов на окрестные холмы. В Селе и за околицей ревела скотина. «Греки» нагружали подводы.

У Ксендза мы застали Учителя и старосту. Они благодарили Ксендза за помощь, которую оказали соседям «греки» при наводнении. Тут же шел разговор и о завтрашнем отъезде. Всем миром решили дать лошадей и подводы. Теперь уже Ксендз от имени переселенцев благодарил соседей. Пани ходила как потерянная, вытирая слезы, катившиеся из глаз, то гремела на кухне кастрюлями, то вдруг подбегала к гостям, угощая их вареньем или еще чем-нибудь.

— Полно тебе, — мягко отстранил ее Ксендз. — Не до этого сейчас.

Мы с Эмилькой поднялись наверх и вдвоем собирали Сабинины вещи. Из-под кровати вылез еж, смешно затопал по полу и на середине комнаты вдруг остановился. Мы с Эмилькой глянули друг на друга.

— В сад его пустить, что ли?

Мы вынесли ежа в сад. Выпустили его в конце сада, возле изгороди. Он, испуганно свернувшись в клубок, неподвижно сидел среди лопухов. Эмилька подбежала к яблоне, подпрыгнула, нарвала яблок. Подошла к ежу и насадила их на иглы.

— Они еще зеленые, — говорила она ежу. — И потом учись собирать яблоки сам. И не ешь улиток. Смотри у меня.

Она сняла с лопуха улитку и тихонько замурлыкала:

Улитка, улитка, высуни рога!
Дам тебе хлеба, кусочек пирога!

Под вязом стоял Ярек, упершись в его ствол обеими руками. Крупные дождевые капли падали с ветки на ветку. Теперь солнце выглянуло уже надолго, и падающие капли светились, словно золотистые нити.

— Ярек, — сказал я, — ты мог бы остаться в Селе. Любой тебя возьмет.

Ярек обернулся. У него было бледное, словно бы постаревшее лицо.

— Жалко… — шептал он. — Жалко…

— Где твой святой Петр, Ярек?

— Сгорел в печке. Я сам его сжег. Хозяину не понравился. У хозяев все всегда выходит лучше, — прошептал он с горьким смирением.

— Останься, — продолжал настаивать я, чтобы как-то заглушить неприятное чувство сострадания. — Хочешь, я буду у тебя учиться?

— Жалко мне Пани, — шепнул он тихонько, так, чтобы Эмилька этого не услыхала. — Она одна останется…

— Одна?

— Хозяин-то дальше поедет.

Мы с Эмилькой не сразу вернулись домой. Выбрались из сада, вышли на берег реки. И хотя ни единого слова не было сказано, мы оба знали, куда идем. Вскоре нам удалось отыскать старое место. Сегодня вода была здесь мутная, желтая, вся в грязной пене. Кривая верба на берегу наполовину намокла — ее гибкие, поникшие ветки раскачивал стремительный поток. Мы молча смотрели на разбушевавшуюся воду.

— Эмилька, — спросил я. — Ты когда-нибудь с кем-нибудь расставалась?

— Так надолго еще никогда.

— А я прощался с папой, а потом с мамой. Мама умерла. А папа вернулся. Но я тогда был совсем еще маленький.

— Стефек, не говори так, а то мне очень, очень хочется плакать.

— Знаешь, Эмилька, — обеими руками я притянул к себе Эмилькино лицо, посмотрел ей в глаза. — Мне тоже хочется плакать.

Мы сидели на том же самом месте, что и тогда, и все слушали, не прозвучит ли голос пастушьей свирели. Но нет, из Села доносилось лишь грустное и беспокойное мычание коров.

Высоко над нами кружил ястреб. Он снизился, какое-то время парил в воздухе и вдруг камнем упал вниз, в заросли кустарника неподалеку от нас. Когда он снова взмывал вверх, мы увидели, что он уносит в когтях добычу. А из клюва выпал пух и несколько перьев. Одно перышко, колыхаясь и вздрагивая на ветерке, опускалось вниз прямо над нашими головами. Мы, не сговариваясь, бросились его ловить, но оно, обманывая нас, уходило из-под рук. Я был выше ростом, а Эмилька — ловчее, и в конце концов она сумела поймать его. Это было перо сойки — сине-голубое с черной лесенкой поперечных полосок. Эмилька провела перышком по своей щеке. А потом отдала его мне.

— На, Стефек, возьми. Смотри не потеряй, покажешь мне, когда опять встретимся.

Я пропорол пером подкладку своей куртки и засунул его поглубже, чтобы не потерялось. Потом вынул из кармана камешек и протянул Эмильке.