Польские повести

— Это были следы твоих резиновых сапог, Альберт. Я их сразу узнал. Ты всегда какой-нибудь след оставляешь после себя, Альберт.

— Иди отсюда.

— Я-то уйду. Только отдам тебе сначала то, что ты потерял. Это твое?

И Отец сунул Альберту под нос маленькое круглое стеклышко.

В этом месте рассказ Отца всегда обрывался. О том, что было потом, он никогда, как мне помнится, не рассказывал.

— И они стали драться, — рассказала нам потом Хануля. — Ох, как же они дрались, смотреть страшно! Альберт столкнул его в ров, а сам выкарабкался и скинул огромный камень, камень полетел тоже в ров. А вода из реки лилась тоже в ров на него. Как же я в этой яме намучилась! Боже ты мой, такую тяжесть волокла. Пресвятая богородица!..

Пани хотела накормить Ханулю, дала ей чистое платье переодеться, но та от всего отказалась.

— Люди добрые! Пустите меня! За ним пойду, за несчастьем моим. Уж я знаю, куда он побежал, где его искать. Уж я за ним присмотрю.

И, как была в мокром платье, дрожащая, выскочила в сени, из сеней во двор и исчезла в темноте.

Должно быть, она от кого-то узнала, что Сабина живет в директорском доме… Почему она вдруг в порыве разумной жалости решила спасти моего Отца от верной смерти? И если бы она всегда была разумной, ведь нет — люди называли ее глупой, — и вот именно ей, Большой Хануле, я обязан жизнью Отца. Я не знал тогда, что она приходила к Отцу на вырубку, жаловалась на свою судьбу, не знал, что она рассказала ему и о том, какие странные поручения давал ей Альберт, — велел носить нефть на чердак и сливать в деревянную лохань… Во скольких же расщелинах между событиями гнездятся незаметные для нас козни? Кто знает, о чем еще умолчал Отец, о чем не сказала Сабина…

Уступила ли Сабина в ту ночь домогательствам Директора? Может быть, вечернее безумие Директора было холодно продумано им с самого утра? Может быть, он для того только задумал весь этот прием, чтобы напиться и подпоить всех своих домочадцев и Сабину. Сопротивление Сабины, которая заперлась в своей комнате, вначале, должно быть, раздражало, а потом уж и взбесило его. Это был зверь — зверь в обличий вполне благопристойного человека. Он выломал дверь Сабининой комнаты. Она убежала оттуда в соседнюю — в профессорский кабинет. Он ворвался и туда. Запер Профессора у себя и вернулся к Сабине. Она защищалась. Комнату дядюшки он безжалостно разорил. Люди видели перевернутую мебель, разбитое стекло и бумаги, бумаги Профессора, залитые вином, стекавшим из разбитой бутыли, бумаги, порванные в клочки, разбросанные, истоптанные во время лихорадочной погони, бумаги, над жалкими клочьями которых Профессор громко, как ребенок, заплакал.

Теперь мне кажется, что у Сабины, которую всегда называли больной, при всей ее внешней хрупкости, был немалый запас физической силы. Впрочем, может быть, это была сила скрытых, всегда подавляемых страстей. Кто знает, но если Сабина и была больной, то болезнь ее была особого свойства. Мне кажется, что больным было не тело ее, а душа.

Я не могу да и не хочу представить себе той минуты, когда Альберт ворвался в комнату Профессора. Не хочу видеть в эту минуту никого из них и прежде всего стараюсь отогнать от себя образ Сабины. Впрочем, кто мог все это видеть? Люди повторяли потом чьи-то домыслы, что, когда Альберт выстрелил в Директора, Сабина пошла к Альберту через всю комнату на коленях с протянутыми навстречу, словно иконе, руками, а когда он велел ей встать и идти с ним, она встала и пошла, как зачарованная, все еще держа руки перед собой. Это неправда. Скорее всего неправда. Альберт был пьян. Сабина убежала от Альберта. Ведь она первой явилась в дом Ксендза.

Отец мой за ночь пришел в себя и просил помочь ему перебраться в овин.

Ксендз возражал было, но безуспешно.

— Там мне привольнее будет в холодке, на сене. А вам собираться пора. Дом закроете, отнесете ключи старосте…

— Мы тебя подвезем, — говорил Ксендз, — все равно нам придется остановиться, зайти к Директору, попрощаться с Сабиной.

— Нет. Лучше я здесь останусь. Со мной Стефек побудет. Да и Райка тут, с нами. А как отлежусь немного, заберу отсюда свое добро. Жалко, что не смогу вас подвезти…

— Об одном тебя прошу, — говорила Пани, — потолкуй с Сабиной. Пусть поступает как хочет. А ты знаешь, где меня найти.

— Не беспокойтесь. С ней я поговорю.

Светало. Из овина я то и дело выбегал поглядеть на подводы, стоявшие у дома и на дороге, возле костела. Там была тьма народу, лошади, телеги, скотина. Учитель и староста торжественно прощались с отъезжающими, и совсем обыденно в этой толпе под плач женщин, под возгласы детей и окрики мужиков, гнавших непослушную скотину, прощались те, кто уезжал отсюда навсегда, с теми, кто оставался. На мгновенье наступила тишина: Ксендз поднял руку и, прощаясь, осенил всех крестным знамением. А потом снова загудела толпа, заскрипели подводы, зазвенела упряжь, запахло табачным дымом.