Польские повести

Мой Отец был браконьером. Из-за этого у него были мелкие неприятности с властями. Он поддерживал какую-то не совсем понятную дружбу с попом, который в прошлом был его соперником, и с его семьей. Поп был человеком ограниченным. Жена его любила мужчин. Сабина была истеричкой, святошей, а может быть, и эротоманкой. Альберт, честолюбивый и предприимчивый малый, разменял свою жизнь по мелочам — пил, сутяжничал, занимался мелкими интригами, был сельским сердцеедом. Он стрелял в местного чиновника Пшеница, который потом выздоровел (да, да), но лишился должности. Пшениц уехал в Город и захватил с собой Сабину, позже он женился на ней. Кажется, Сабина была образцовой хозяйкой.

Сабина умерла. Нет, не стоит и даже нельзя думать так, как подсказывает свет наступающего дня. Сабина умерла. Уже этого одного довольно, чтобы больше довериться правде сострадания.

Мой Отец был браконьером. Потом дровосеком. Потом получил работу на лесопилке. И наконец, когда нефтепромысел и лесопилка размежевались, он стал заместителем начальника по транспортировке леса, поселился в красном доме.

Но в эти годы я уже учился в Городе, в лицее, и не отлынивал от занятий. Там же я встретил снова Эмильку.

Вот и еще одна из линий правды. Правды не из сказки и не искаженной издевкой. Это правда наступающего дня. Дня отцовских похорон.

Я не спросил тебя, Отец, и ты никогда уже не сможешь мне ответить, какая же из прожитых мною жизней была малой жизнью, а какая — большой? И как найти для нее меру?

Была ли малой далекая жизнь моего детства, когда весь непознанный еще мир виделся мне в радужном свете, и можно ли назвать большой мою теперешнюю жизнь, жизнь взрослого человека, познавшего всю несбыточность мечты, быстротечность времени, и такого беспомощного перед лицом разлуки, вечной разлуки с тобой, Отец? И в какую же жизнь, в малую или в большую, вступает мой ребенок?

Ну вот, наконец-то! Кажется, и в самом деле кто-то идет! В придорожном тумане мелькнула темная точка. Он уже здесь, открывает калитку, скрипит под его ногами гравий на дорожке, сколько раз этой бессонной ночью я словно бы уже слышал этот шорох!

Темно-синяя форма, поблескивают пуговицы, сверкает козырек фуражки, блестят застежки на сумке. Почтальон. Посланец живых! Ангел в мундире. Он идет подрагивая, вскидывая голову, и солнечные блики падают на его лицо, но вот оно снова в тени — тень и свет, свет и тень… Он обо всем уже, конечно, знает; здесь, на почте, каждую телеграмму непременно прочитывают вслух и громко комментируют, ведь тут все всех знают… Улыбается ли он или же…

Взгляни же, взгляни на меня, неужели ты меня не слышишь? Почему он вдруг замедлил шаг? Ну да, ему нужно открыть кожаную сумку, вынуть оттуда это. Вот оно уже у него в руках. Наконец-то он увидел меня! Поднял вверх руку с белым квадратиком бумаги.

Прости меня, Отец, что я больше не гляжу на тебя и на твои свечи.

Иду, иду, долгожданный гость, иду, открываю дверь.

Июнь — июль 1958

Веслав Мысливский ГОЛЫЙ САД

Перевод Л. ПЕТРУШЕВСКОЙ

WIESŁAW MYŚLIWSKI

«NAGI SAD»

1967

1

Меня все преследует странное ощущение, что-то вроде ложной памяти, как будто бы в свою родимую деревню, где я провел детство и молодость и, можно уже с точностью сказать, всю жизнь, я попал откуда-то из далеких мест, и это произошло в тот день, когда отец привез меня из города, с учебы; я в первый раз в жизни вообще возвращался, и, видимо, потому годы не стерли этот день из моей памяти. Впрочем, от города до деревни и было всего двадцать километров, или, как считали во времена моей молодости, три мили, а во времена молодости моего отца это было восемнадцать верст, причем только верхом, а своим ходом на версту меньше, тропинкой, начиная от креста, распяленного перед самой деревней во спасение от суховеев, и до еврейской корчмы, откуда уже шел город.

По тем временам дорога была длинная, и я все представлялся перед собой, что еду в первый раз к тому месту, на земле, которое мне уготовано судьбой, и должен спрашивать про народ, про жилища и обычаи и насчет земельных угодий, урожаев и новин, а сам трепещу, как голубок, от всех этих интересных сведений. В действительности же я не мог бы себе представить, куда, кроме родной деревни, вообще может податься человек — деревня заслоняла собой все другое.