Польский бунт

Передних лошадей держал под уздцы солдат; в отдалении, на развилке дорог, маячили два конника. Другой солдат пытался ухватить за плечо кучера, который не давался и отругивался. Загораживая их собой, у самой дверцы стоял плотный детина в синем кунтуше на желтой подкладке, затянутый в пояс с кистями, с вислыми усами и саблей на боку. При виде Огинского – в английском сюртуке, длинных серых панталонах и в высокой шляпе, – он удивленно поднял правую бровь.

– Кто такие? Куда следуете?

Огинский молча смерил его взглядом.

– С кем имею честь? – осведомился он.

– Ян Гуща, – с неким вызовом ответил детина. – Командир пограничного разъезда. Так куда путь держите?

– Я Михал Клеофас Огинский, – раздельно проговорил граф. – Следую в родовое имение под Варшавой, сопровождая больную жену. И я вам буду очень обязан, если вы пропустите нас, не отнимая у нас времени.

Детина осклабился и подбоченился.

– Ах, сам пан подскарбий нам честь оказал!

И тут же сменил ёрнический тон на суровый:

– Паспорт.

– Что?

– Паспорт на выезд из княжества Литовского. Или вы уже по-польски понимать разучились?

Огинский почувствовал, как закипает в нем гнев.

– Я Огинский, – повторил он, едва сдерживаясь и глядя прямо в наглые глаза. – Спросите любого; тот не поляк, кто не знает моего имени. Еду в имение своего дяди. Какой еще паспорт, холера ясна!

– Ну конечно, – усмехнулся Гуща. – Вам-то наших имен разве упомнить! Выгнали с должности, оставили без куска хлеба – и позабыли!

Огинский вгляделся в его лицо, но никак не мог признать.

– Я вас уволил? Когда? Вы по какому ведомству служили?

– По таможенному, в Толочине… Два месяца назад вы инспекцию делали… – Глаза Гущи сузились. – К пруссакам утекаешь?

Невольный страх пробежался холодными пальцами по хребту. Перед глазами мелькнуло видение виселицы с болтающейся на ней фигурой… Михал вскинул голову:

– Я депутат порядковой комиссии, член повстанческого Временного совета!

– Паспорт! Выданный Литовской Радой!

Занавеска отодвинулась, и в окошке показалось лицо Изабеллы с синими тенями вокруг глаз. В Огинском боролись два желания: ударить кулаком по ухмыляющейся физиономии и смиренно просить о снисхождении, взывая к человеческим чувствам. Человеколюбие… Существует ли оно еще?

– Разворачивай карету! – крикнул Гуща солдату, державшему лошадей.

– Что это значит? – спросил его Огинский, чувствуя, как к сердцу подступает дурнота.

– Я вас арестую за попытку побега, – невозмутимо отвечал Гуща. – Отвезу вас в Гродно, там разберутся.

– Прекрасно! Замечательно! – пролаял Огинский срывающимся голосом. – Там – разберутся! Там узнают, какой болван командует пограничным разъездом!

И он на ходу забрался в карету, не дав Гуще вставить больше ни слова.

Чтобы развернуть лошадей и экипаж, чуть не завалившийся набок, потребовалось некоторое время и масса ругани. Но вот берлина уже удалялась той же дорогой, по которой приехала.

– И этого наш шляхтич Гуща к полякам не спущал! – подмигнул один солдат другому.

* * *

– Ключи! – повторил офицер. – От амбара, от конюшни – все!

Старый шляхтич медленно отцепил слегка дрожащими руками связку больших кованых ключей от пояса на некогда васильковом жупане и бросил их на стол.

По всему дому бесцеремонно сновали солдаты, откидывали крышки с сундуков, заглядывали в чулан. Старая служанка вжалась в угол и бормотала молитвы. Хозяин, опершись о стол обеими руками в лиловых старческих пятнах, поник головой с венчиком сивых волос вокруг розовой плеши; из его выцветших глаз выкатилась непрошеная слезинка и повисла на кончике крупного носа в красных прожилках. Испуганная хозяйка, кутаясь в платок, стояла у дверей в светлицу. Один из солдат грубо оттолкнул ее и дернул дверь на себя; из комнаты послышался девичий вскрик; старик тотчас выпрямился и обернулся с безумным видом…

– Горенко! – окликнул солдата офицер. – Оставь.

Визжал поросенок, которого два солдата волокли по двору, ухватив за задние ноги; кашевар нес в каждой руке по две курицы с уже свернутыми головами; из конюшни выводили лошадей, тащили хомуты и чересседельники; из амбара выносили мешки. Один уронили, мука рассыпалась белой лужицей, ее топтали сапогами… За этой картиной наблюдали крестьяне, скучившиеся у забора; робость боролась с любопытством.

Офицер вышел на крыльцо и увидел их.

– Эй! – крикнул он и махнул рукой. – Подойди!

Крестьяне испуганно отпрянули назад, но солдаты отрезали им путь к отступлению. Ломая шапки, они поясно кланялись офицеру.

Постепенно двор перед панским домом заполнился мужиками, только перед самым крыльцом остался свободный полукруг. Тонкий аромат цветущих вишен из сада сменился густыми запахами пота, навоза и дегтя; гул голосов повис над головами. Он разом смолк, когда во двор въехал верхом, в сопровождении адъютанта, немолодой уже русский полковник с узким, тщательно выбритым лицом, близко посаженными серыми глазами, большим птичьим носом и плотно сжатым ртом. Спрыгнув с коня прямо на крыльцо, он обвёл взглядом толпу и обратился к ней с речью. Офицер переводил на белорусский: