Польский бунт

На дороге, ведущей к Еремовичам, показались синие мундиры поляков. Завидев русскую конницу, выезжающую из леса, они стали поспешно выстраиваться в боевой порядок. Пока Цицианов устанавливал на возвышении свою батарею, «грабовцы» уже открыли огонь из пяти орудий. Улучив момент между выстрелами, русские гренадеры выбегали кучками из леса и строились за батареей. По крайней мере, опасности обхода с фланга или окружения нет никакой: слева – непроходимая топь, справа – густой лес и тоже болото.

Русских пушек было семнадцать. Капитан Юматов меткой стрельбой разметал неприятельскую батарею. У поляков не было ни запасных колес, ни лафетов; их артиллерия смолкла; пехота начала отступать, оставив в лесу стрелков в засаде.

Кони слишком устали, чтобы кавалерия могла преследовать врага. Люди оказались выносливее: отряд охотников из гренадер прогнал из лесу польских стрелков. Но мятежники, отступив, вновь выстроились в линии и пошли в атаку.

Измученные, голодные, сутки не спавшие люди, стиснув зубы, дрались друг с другом.

Трижды поляки наступали и трижды были опрокинуты русскими. В последний раз на изрядно потрепанную пехоту налетели два эскадрона карабинеров, эскадрон драгун и казаки, обратив их в бегство. В это время вторая колонна русских атаковала косиньеров, оставшихся на другом берегу Орессы. Словно загнанные зайцы, люди бросались в разные стороны, думая спастись, и тонули в реке, увязали в болоте… Прижатый к Любани, Грабовский выслал парламентера. Цицианов предложил ему сдаться со всеми штаб– и обер-офицерами, дав слово дворянина, что с ними будут обращаться с уважением. Вечером предложение было принято.

Не зная о капитуляции, польская конница, остававшаяся на левом берегу, сделала еще несколько выстрелов. Вместо привычных зеленых уланских мундиров на всадниках были кафтаны с узорчатыми поясами, широкие шаровары и диковинные шапки – татары. Им прокричали, чтобы они тоже сдались. Часть наездников с гиканьем поворотили коней и устремились назад – через болото…

В ту ночь живые спали мертвым сном. Утром стали подсчитывать убитых и раненых. Потери с обеих сторон оказались практически равны, если не считать утонувших. Уцелевших же надо было кормить, а к русским теперь присоединились больше тысячи пленных поляков… Офицерам возвратили их шпаги, оставив им и экипажи, но в этих экипажах они отправились в Смоленск – на допрос в специальной следственной комиссии.

* * *

Прусские части уходили из-под Варшавы – тайно, спешно, тремя колоннами по разным дорогам, бросив больных и раненых. Король отбыл в Берлин, и вместе с ним уехал Нассау-Зиген. Обняв на прощание Оде-де-Сиона, принц пообещал отправить о нем похвальную аттестацию в Военную коллегию и посоветовал учить русский язык – пригодится.

Теперь собеседником Шарля был Ганс Генрих фон Ферзен, для русских – Иван Евстафьевич, русский генерал из остзейских немцев. Он густо пудрил свое морщинистое лицо с шаровидными глазами под тонкими веками и длинным носом, слегка раздвоенным на конце, и тщательно ухаживал за ногтями на руках; говорили, что согбенный Ферзен, превозмогавший различные недуги, по-прежнему неравнодушен к прекрасному полу. Впрочем, чему тут удивляться, если этот невысокий старик хрупкого телосложения был неоднократно награжден «за отличную храбрость, проявленную в разных баталиях». Отставленный Игельстрём, у которого Ферзен принял командование, рекомендовал ему Оде-де-Сиона как доброго и исправного офицера, исполняющего свои обязанности с крайней старательностью и точностью. Немцу этого было достаточно.