Польский рассказ

В конюшне я подходил к годовалому жеребенку и, почесывая у него за ухом, шептал: «А знаешь ли ты, балбес, что я женюсь? Не тряси головой, откуда тебе это знать? Молокосос ты, молоком еще пахнешь».

Об этом же я говорил и с собакой. Она махала хвостом и лизала мне руку. Скоро почти вся живность в доме знала о моей женитьбе.

Только мать ничего не знала. Я не раз подходил к ней, чтобы заговорить об этом, но, взглянув ей в глаза, проходил мимо: в сени, в чулан, в комнату. Мать ждала письма от отца. С самого сочельника он не давал о себе знать. Матери казалось, что письмо это уже в пути — может, в каком-нибудь уездном городишке, а может, даже и в Кракове. Мне не хотелось нарушать ее далекие радужные надежды. Я вместе с ней ждал письма. Все чаще сидел с ней у окна и гнал, гнал за лесом почтовых лошадей в хлопьях пота и снега.

Только в марте пришел к нам почтальон. На радостях я угостил его стаканчиком отцовского рома. Мать нетерпеливо разорвала конверт. Ничего не случилось. Отец был здоров. Он только перешел с завода на бойню. Работа у него теперь была легче и выгоднее. Обещал осенью вернуться к нам.

И снова мать надела бусы, праздничную шаль, красные сапожки и села у окна. Штопала, пряла льняную кудель. Пела. Я подошел к ней. Погладил ее по голове. Она прижалась ко мне.

— Мама.

— Разве я не говорила, что отец приедет? Я так боялась, не случилось ли с ним чего. Мне все снилось, что под гору с усадьбы катился высокий воз с сеном, притянутым жердиной. Вдруг сено загорелось сзади. А воз с пригорка катится прямо на хлев. Отец хочет соскочить с горящего воза, но зацепляется ногой за жердь. Падает в горящее сено. Кричит. Я до сих пор слышу его крик. Кони перепугались, понесли. Тут я проснулась. Теперь-то ясно, что сон был к счастью. Это отец спешит к нам. Домой.

— Мама.

— Знаешь, сынок, когда отец приедет, мы купим то поле за старой мельницей. Ты уже большой, небось за девушками бегаешь. Ладно, не отпирайся. Я видела тебя у костела. Глаза пялил вовсю. Так вот, когда мы купим поле за мельницей, мы с отцом останемся в нашей развалюхе, а тебе поставим каменный дом под шифером. И девушку тебе подыщем, какая приглянется.

— Спасибо, мама. Ты добрая. Но я не хочу вашей девушки, мне уже давно одна приглянулась. Она живет в той деревне, за рекой. Если хочешь, я привезу ее к нам в воскресенье. Увидишь, она тебе понравится. Она не такая, как все. Правда, мама, совсем не такая.

— Из той деревни, говоришь? Но оттуда еще никто из наших не брал жену. Это чужое племя. Дикое. На свадьбы они приходят с ножами. На ярмарках дерутся насмерть. Рубятся топорами из-за всякого пустяка. Не ходи туда. Еще покалечат тебя. Могут даже убить.

— Тоже скажешь. Убить. Я уж год туда хожу, и ничего со мной не случилось. Да я там всех парней знаю. Они меня пальцем не тронут. Всем известно, что это моя девушка. Попробовали бы только! Да я их в реку побросаю! Пожгу всех дотла!

— Ты дикарь. Такой же, как отец. Помню, как он дрался за меня в корчме с органистовым сыном. Вот послушай. Сидим мы себе с отцом за столом и потягиваем яблочную. Вдруг в дверях с веткой над головой, обвешанной яблоками и шелковыми лентами, появляется сын нашего органиста. Он был шафером у старостихиной дочки. Увидел нас за столом, отпихнул дружку, ветку сунул в руку свадебному старосте — и к отцу. Я оцепенела. А отец хоть бы что. Встал с лавки, положил мне левую руку на плечо, а правой перехватил кулак органистового сына. Сгреб его за суконный воротник и поднял под потолок. Органистик дрыгал ногами в лакированных сапожках, дергался, но отец держал его крепко. А потом отец как гаркнет! Люди расступились, к стенам прижались. А он прошел между ними, высоко неся несчастного. Вышел с ним на улицу, оглянулся вокруг, видно, что-то затевая. И вдруг, все еще держа бедолагу за шиворот, начал хохотать. Меня тоже разобрал смех. Хохотали все, кто был у корчмы. А перед корчмой, помнишь, глубокий пруд. В этом-то году он почти высох, но тогда там было по шейку. Купали в нем коней, замачивали коноплю. Отец, все еще с органистовым сыном над головой, подошел к пруду. А берег пруда был обрывистый. Отец стал над прудом, поднял парня еще выше да как бросит его в воду! «Плыви, — кричит, — божья дудка, плыви, раз драться не умеешь!» А тот, в черном сюртуке и в белой рубахе, с галстуком, расфуфыренный, как барич, все барахтался и не мог вылезти. Лакированные сапожки увязли в тине, то одну ногу вытащит, то другую, а соединить их никак не может. Чистый балаган!

Мать разговорилась вовсю. Кончила рассказывать об органистовом сыне, начала о мельнике. Но я не прерывал ее. Не хотел ее обидеть.

— И ты точно такой же. Точка в точку. И похож на старого. Но я-то была из нашей деревни. А тебя понесло к этим нехристям. Уж не сватался ли?

— А как же. Сразу после Нового года.

— Господи! Видано ли это! Мать, отец, братья в глаза девки не видели, а он уже почти женился. И какое приданое дадут за твоей зазнобой, еще неизвестно. Вот что, кавалер. Приедет отец, с ним и поговоришь. Без согласия отца не смей даже думать о свадьбе.