Польский рассказ

Но дело в том, да вы сейчас и сами убедитесь, что и обвинить-то его, собственно, не в чем. Конечно, лично я могу иметь к нему претензии, но если глянуть на дело с другой стороны или передать его, скажем, в суд, старик по всем статьям окажется чист. Да, да, именно потому, что был не один. Их там, думаю, было не меньше восьми. Никак не меньше, а я один-одинешенек.

После этого случая я, признаться, стал уж было думать, что он специально для меня приходил к Хинтерхеймам. Чтобы я, значит, получше его физиономию приметил. Вы скажете — чепуха? Допустим, но когда вообще все дело чертовщиной пахнет, тут еще и не то в голову придет.

Не припомню уж, по какому делу я зашел в тот день к солтысу. Может, так просто, поговорить, а может, и чекушку распить — у него всегда самогон водился. Но, помню, в тот раз мы ни капли не выпили. Ни капельки. Он был по горло в делах: корпел над какими-то не то докладами, не то отчетами, которые надо было отсылать в гмину. В ту пору у нас что ни месяц все разные списки составляли, оно, впрочем, и понятно — такая стояла круговерть: скотина то на госпоставки шла, то на левый убой, да и люди — то новые приходили, то старые куда-то девались.

Кто мог и кому охота была — все помогали солтысу, иначе ему нипочем бы не справиться. Тогда в деревне самочинно то и дело создавались разные комиссии и группы контроля — не деревня, а чистая тебе республика в мелком масштабе, и управители свои, одним словом — демократия.

— А, вот хорошо, что ты пришел! — приветствовал меня солтыс, и я сразу понял, что сейчас он навалит на меня работу.

Так оно и оказалось. А дело было такое. На самом краю деревни поселилась какая-то немка, но у солтыса до сих пор не отметилась. Вот и надо было узнать, кто такая, откуда прибыла и зачем. «Ладно, — подумал я, — прогуляюсь туда, все лучше, чем опять корпеть над составлением списков мелкого скота или сельхозмашин».

Покрутился я еще малость по комнате нашенского министерства внутренних дел, поболтал с одним, с другим — тут как раз подошли два переселенца — и только собрался было выходить, как солтыс мне и говорит:

— Что самопал-то не берешь?

А надо вам сказать, что у нас имелось две винтовки, которые стояли в сенях министерства национальной обороны и которые мы брали с собой всякий раз, когда нам доводилось исполнять роль полномочных представителей республики. Винтовки, собственно, для того и были нам даны, чтобы придавать вес и авторитет, хотя, правду сказать, была от них одна морока. Жили у нас в деревне два или три сопляка, лет по семнадцати, так их, бывало, хлебом не корми, а дай в уполномоченных походить, но тут уж они непременно, надо не надо, пальбу по деревне поднимут, а мы потом расхлебывайся с отчетами о расходе патронов. И протоколы пиши, и всякие истории одна другой страшнее придумывай. Чаще всего палили они в верхней части деревни — там легче было причину придумать. Бандиты, мол. Бандиты — и все тут! И ведь никак не уличишь сопляков, потому что и впрямь по осени, да и в декабре еще какие-то немецкие недобитки бродили по окрестностям, а порой и в деревню наведывались. Правда, было их раз, два и обчелся, да и вели они себя тихо, однако для порядка мы вместе с милицией устроили все-таки несколько облав, перетрясли все сараи и чердаки. Конечно, впустую. А позже, в декабре уже, кажется, о них и вовсе не слышно стало — наверно, разбрелись. Но как повелось, так и потом долго еще — идешь в верхнюю часть деревни, берешь по привычке винтовку.

А тут меня словно кто надоумил: хватит, мол, дурака валять. Да вы и сами увидите — хорош бы я там был с этой винтовкой.

Ну ладно, думаю себе, прогуляюсь километра два, дорога приятная. Ночью выпал снег, свеженький такой, чистенький — хоть письмо пиши на белой дороге. Чем дальше, чем выше в гору — дома все реже, ручей то с одной стороны дороги, то с другой, над ручьем — вербы со снежными шапками. А на дороге ни души, хоть время как раз полуденное, по редким следам — и считать не надо — сразу видно, сколько человек прошло. И тишина кругом полная. Хоть бы где дверь хлопнула, калитка какая скрипнула или ворота от сарая, что ли, — ничего. Даже в окна никто не выглянет, ни одного лица нигде не мелькнет. Впрочем, и дома-то попадались все реже, а на одном участке, где долина переходила в узкий овраг с крутыми лесистыми склонами, домов и совсем не было. В этом месте и проходила естественная граница между собственно деревней и верхней частью, где опять рассыпались домишки, но уже пониже и победнее.