Польский рассказ

Перевод В. Светлова.

Владислав Махеек ПАСХА, ГОД 1945

На второй день пасхи 1945 года, вечером, я возвращался от моих друзей, живших в окрестностях Т. Со мной, как всегда, ехал коренастый Сташек в своей неизменной конфедератке. Я спешил в родную деревню. Примерно в то же время отправился на задание наряд милиции.

Мы ничего друг о друге не знали и встретились при весьма неожиданных обстоятельствах. Забегая вперед, скажу, что дело дошло до перестрелки; на нас внезапно напали, пришлось защищаться. Оказывается, уездную комендатуру известили о том, что на ее территории орудует банда. По телефону был поднят на ноги весь повят и объявлена боевая готовность. Как вышло это недоразумение, расскажу по порядку…

Весело и приятно провели мы время у знакомых. Настроение у всех было приподнятое, этому способствовал длинный, щедро уставленный стол, украшенный барвинком, ну и, конечно, тогдашняя политическая ситуация. Известно ведь, какое мы переживали время.

…В этот дом на пригорке, расположенный примерно в двухстах метрах от железной дороги и примерно на таком же расстоянии от другого жилья, мы приехали лишь к обеду, опоздав на два, а то и три часа. Нас встретили во дворе с притворным возмущением: на что это похоже, так опаздывать, у людей, мол, в горле пересохло. Но этот номер не прошел, выдавали физиономии, сиявшие не только от солнца, что, подобно земле, обрело свободу и вместе со всей природой плыло к зениту. Даже куры закудахтали громче, а прослушав петушиную арию, стали бурно выражать свой восторг, чертя трехпалыми лапками по мокрой еще стежке. Все сущее идеально гармонировало с настроением гостей и хозяев. Похоже, что мужчинам либо совсем удалось преодолеть тяжкую «оккупационную болезнь», либо они были на грани выздоровления, которое зависело только от окончания войны. Под «оккупационной болезнью» подразумевался как излишний пессимизм, так и излишний оптимизм. Иногда это пострашнее, чем удар в лицо или даже пуля в лоб… Теперь, когда они вспоминали прошлое, на их лицах не было следа ни беспочвенного оптимизма, ни безнадежного пессимизма времен оккупации. Следует притом заметить, что за столом собрались люди самых различных убеждений; были и такие, что верили в скорое примирение всех противоречий внутри страны на основе весьма туманного соглашения между Берутом и лондонским правительством. Впрочем, разница во взглядах враждебного, непримиримого характера не носила, она выливалась скорее в обмен информацией. Однако в двух пунктах мнение было единодушным: все осуждали наше опоздание и требовали, чтобы я им  в с е  объяснил.

Мне вовсе не отводилась роль третейского судьи, просто каждому хотелось, чтобы я поддержал его, — словом, все жаждали определенности. Никому не приходило в голову, что одному человеку это не под силу. Все они помогали мне во время оккупации — кто прямо, а кто косвенно, то есть не мешали и не выдавали врагу, и поэтому теперь вправе были рассчитывать на мое расположение. Ведь в самом деле не один из них укрывал меня или укрыл бы, если бы понадобилось.

Незадолго до освобождения я был ранен и отлеживался в здешних местах. В то время симпатия населения к нам росла по мере приближения срока зимнего наступления Красной Армии.

Пожалуй, они немного бесцеремонно претендовали на мою благодарность, потому что в первую голову я должен был благодарить своих хозяев, чье положение в то время было весьма непрочным из-за двух сыновей, служивших в АК. Впрочем, сыновья дома не жили.

С первым пунктом я покончил быстро. Стал лицом к овину с провалившейся крышей и спросил, подняв руку к голубому, ликующему небу, которое должно было обрушить град на неверных:

— Неужели мне надо клясться именем Ивана, который запутался в парашюте и застрял в этой соломе? Раньше я приехать не мог — и точка. Кстати, Мацей, — обратился я к старому хозяину, — ты получишь компенсацию за проломанную крышу, я об этом позабочусь.

Потом я повернулся в сторону заливных лугов, где текла мутная речка, покрытая тиной. От реки тянуло сыростью.

— Или, может, — продолжал я, — поклясться именем несчастного викария, который, переправляясь через речку, потерял свою кеннкарту[4], когда в октябре вместе с партизанами и советскими десантниками лейтенанта Невского шел на операцию против гитлеровцев? Хорошо, что я нашел ее и вручил в его обагренные кровью руки. Лихо бы ему пришлось, окажись кеннкарта у епископа!.. Одним словом, не могли раньше вырваться из дому — и баста.

Мои доводы, произнесенные тихо, но веско, кажется, убедили всех; мне давали понять жестами, что, мол, хватит, ясно. Люди расступились, приглашая нас подняться по ступенькам на крыльцо.