Польско-литовская интервенция в России и русское общество

С этой точки зрения целый ряд черт в поведении новой власти вызывал недовольство в этой среде. Ряд данных, касающихся этой стороны дела, обнаруживается в материалах, подготовленных для переговоров под Смоленском в 1615 г. В этих материалах неоднократно подчеркивалось, что король поставил во главе Русского государства «не из рады своего знатного пана, обычного человека старосту велижского»[986]. В этом решении поставить во главе Думы человека, не равного им по положению, бояре с основанием могли видеть проявление известного пренебрежения к себе. Это пренебрежение ощущалось тем сильнее, что хороню была известна связь Госевского с литовской канцелярией — он, согласно московскому пониманию, «со Львом Сапегой был в подьячих»[987]. Если в Речи Посполитой работа в канцелярии была этапом нормальной карьеры, которая в дальнейшем могла привести на самые высокие государственные должности, то в Московской Руси дело обстояло иначе — здесь работа в канцелярии была делом дьяков и подьячих, представителей социальной группы, стоявшей на лестнице социальной иерархии гораздо ниже тех знатных родов, к которым принадлежали члены Думы.

Недовольство, как видно из тех же материалов, вызывало и поведение присланного королем в Москву «торгового детины» Федора Андронова. Обращаясь к А. Госевскому, составители этих материалов писали от имени бояр: «Нихто нас так при прежних великих государех наших не бесчещивал, что тот детина Фетка Ондронов, а ты его на то на все попускал. А только б не ты, и ему было как на то помыслить, что ему было против нас говорить и нас бесчестить»[988]. Поведение Андронова было настолько вызывающим, что М. Г. Салтыков нашел нужным обратиться к Льву Сапеге с жалобой на то, что «многие люди… оскорблены по приговору торгового детины Федора Ондронова». Он также жаловался на то, что велижский староста Андронову «потакает, а меня безчестит и дел делати не дает». С явным преувеличением он даже утверждал: «Со Мстиславского с товарищи и с нас дела посняты, а на таком правительство и вера положены»[989].

Таким образом, с точки зрения настоящей знати, традиционные нормы отношений новой властью в целом ряде пунктов были нарушены, и выступление А. В. Голицына было выражением ее недовольства.

К этому, однако, отнюдь не сводилась «великая кривда», которую, по словам кн. А. В. Голицына, русская сторона терпит от «поляков». Главное — это то, что королевич, которого избрали государем, не приехал, а в роли правителя России фактически выступает король: «Именем королевским, а не его грамоты к нам пишут, именем королевским земли и должности дают». Такому ненормальному положению должен быть положен конец: или пусть такие действия прекратятся, или пусть русские люди будут свободны от своей присяги новому государю. Хотя, по наблюдениям М. Мархоцкого, недовольны были многие, лишь кн. Андрей, человек, по его оценке, «animuszu dobrego I urody pięknej», осмелился это недовольство открыто выразить, что дало возможность А. Госевскому игнорировать его выступление[990].

Таким образом, несмотря на свое недовольство целым рядом шагов новой власти, Боярская дума не выступила открыто против действий отца будущего монарха и его представителя в Москве.

На ненормальность положения, когда король Сигизмунд III раздает грамоты на русские земли, обратили внимание и «великие послы», еще находясь на дороге к Смоленску. Однако во время переговоров этот вопрос был поднят только один раз, на встрече 2/12 ноября. Послы, ссылаясь на то, что по августовскому договору «польским и литовским людям у всяких земских дел в приказех не быти и не владети», выразили удивление тем, что «ныне, и до государя нашего прихода, поместья и вотчины дают». Однако прекратили спорить, когда Лев Сапега заявил: «Государь наш московских людей, прибегающих к его милости, от себя не отгоняет, да и кому ж до прихода королевичева жаловать, как не его величеству»[991]. Послы пытались противодействовать политике короля, но делали это тайно: рассылали грамоты, чтобы к Сигизмунду III «бити челом о поместьях и всяких делах не ездили». Стоит, однако, отметить, что, когда об этих действиях стало известно «панам» и они стали предметом обсуждения, послы не заявили о незаконности пожалований короля, а лишь заметили, что это «может весь народ привести в сумнение»[992].

Таким образом, следует констатировать, что политическая элита, стоявшая в это время у кормила правления, хотя и понимала незаконность действий Сигизмунда III, не пыталось сколько-нибудь энергично им противодействовать. Чем же объяснить то, что политическая элита русского общества в важный, переломный момент оказалась неспособной отстаивать коренные интересы страны?