Польское Наследство

Неожиданно она уснула. Ей приснился стыдный, ужасно приятный сон — будто идет она по полю, а рядом с ней — красивый светловолосый парень, и они вместе шутят и смеются, а потом падают в высокую густую траву, и он ее целует в шею и в губы, а ей хорошо, и говорит красивые, но непонятные слова, и ей от этого еще лучше. И никто никого не осуждает, и она понимает, что этот парень — ее единственный, а она у него тоже единственная, и ей становится страшно, но она успокаивает себя и его, и говорит — я тебя защищу ото всех, ты не бойся, и он целует ее запястье, и она плачет, счастливая, и грустит, потому что знает, что это всего лишь сон.

Всего лишь сон!

Ширин проснулась внезапно, и села на постели, озираясь. Нет, все та же спальня — в Киеве! Потолок, перекрытия, крашеные стены. Два окна. Рядом с ней — фолиант. Дверь. Пол из гладко струганных досок, шпаклеванный. Стол красивой отделки. Сундук.

Ширин выбралась из постели, оправила рубаху, и вышла в коридор. Три двери. Попробовала первую.

За дверью оказалась еще одна спальня, большая. Как и в соседней спальне, здесь давно не прибирали — ах, да, хозяин в отъезде. Широкое ложе. Прикроватный столик. Два резных скаммеля. Вертикально поставленный сундук. Ширин приблизилась к сундуку и потянула крышку-дверь. Не заперто. Внутри обнаружились одежды — мужские. Снизу лежали несколько свердов непривычной выделки и формы. Ширин они заинтересовали, но не настолько, чтобы взять какой-то из них в руки, вынуть из ножен.

А вот еще сундук, обычный. Подняв крышку, Ширин увидела — несколько нарядов, запоны, поневы, нагрудники, повойники, кики, а в отдельном отсеке — украшения. Украшения простые, без роскоши, но — киевские. Вытащив ожерелье, она некоторое время его рассматривала, а затем примерила на себя. Желтоватые прозрачные гладкие камни, и когда проводишь по такому камню пальцем, ощущение, будто он сделан из чего-то мягкого, хотя твердость у него самая обычная. Серьги. Перстни — очень простые, несколько серебряных. Ширин попыталась примерить перстень — только на мизинец подходит. Жена хозяина дома? Хозяин в отъезде — значит, взял ее с собой?

Вытащив из соседнего отсека повойник, Ширин повертела его в руках, потерла щекой и понюхала. Пахнет только пылью. Значит, давно не ношен. О! Сапожки с отворотом, киевские, женские. Мягкие. Ширин посмотрела на свою ногу, затем снова на сапожок, и усмехнулась.

Над ложем висело то, от чего она упорно отводила глаза — распятие. С ожерельем в руках Ширин приблизилась к ложу и, пересилив себя, рассмотрела — нехитрую резьбу, грубое изображение пророка, испытывающего нечеловеческие муки. Не местное — Константинопольское? Греческие буквы. Или латинские? Почему ж не местное — наверняка местные… умельцы при храмах… знают греческий…

Подойдя к окну, Ширин выглянула — оказалось, что из окна спальни хозяина виден весь Киев! (Не весь, едва ли четверть, но ей так показалось). Непонятный город, непонятные дома. Над вершиной холма — колокольня храма неверных, луковка. Колокола должны звонить — может, она проспала звон? Хотелось бы услышать. Огромная река — Днепр, течет себе. Ей захотелось выйти и походить по улицам. В Каире это было трудно — одной, по улицам, а здесь, говорят, можно. Да ведь она сама давеча видела нескольких… женщин… идущих куда-то по своим делам… по одиночке. Двух. На одну загляделся проходящий мужчина, не скрываясь. И что-то ей сказал, а она отмахнулась. До другой никому не было дела.

Ширин поняла, что ужасно хочет есть. Скорее бы возвращался Гостемил. Где он там ходит, какие такие у него дела! Меланиппе… Он назвал ее — Меланиппе…

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. ИДОЛ

Быстро шагая по Улице Лотильщиков, которую за время его отсутствия успели удлинить и даже замостить частично, Гостемил пытался представить себе свои действия на тот случай, если Шахин следил за ними все это время. Вернусь домой — а он уж ждет меня за дверью с ножом. В доме Хелье нет ни одного тупого ножа, любым ножом бриться можно. Надо быть начеку. Интересно, почему это я испытываю нежные чувства к Ширин (а ведь я их испытываю, признался он не без удовольствия самому себе), а к Шахину — никаких? Он ведь тоже мое чадо. Наверное я не успел к нему привыкнуть. Да и вообще — бывает ли так, что человек не знает, что у него есть сын, а потом встречает этого сына — уже взрослого — и неожиданно чувствует к нему безграничную отцовскую любовь? Может и бывает.

А город-то — как вымер! Не повторяется ли история с Черниговом? Где люди? А, нет — вот прохожий. Улица Рыжей Травы, скоги стоят рядком, значит есть клиенты. Но вообще-то — тише, чем обычно.

Миновав квартал каменных особняков, Гостемил кинул взгляд вверх — на Десятинную Церковь. Что-то не слышно колокольного звона нынче в Киеве, а ведь дважды должны были уже звонить.

По уклонной Улице Радения Гостемил проследовал почти бегом, и повернул налево, в Земский Проулок, где в добротном, из хороших пород древесины, доме проживал священник по имени Илларион. Не при церкви, а в своем доме. Странный человек.