Польское Наследство

— Да иди быстрее. На ходу боль проходит легче.

Тачка покатилась к выходу из торга. Три оружейных лавки стояли нетронутые — на их крышах сидели, вертя головами и обсуждая события, парни с луками.

— И что же пишет тебе Нестор? — спросил Гостемил у Иллариона, выходя за ворота торга.

Илларион вскрикнул и остановился.

— Нет, ты не останавливайся. Если тебе трудно говорить на ходу, так не надо, потом расскажешь. Он все еще с Маринкой?

— Откуда ты знаешь? — простонал Илларион.

— Ты кати ее, гадину, кати. Откуда знаю? Ну, все-таки я друг его отца.

Некоторое время Илларион катил тачку молча. Через какое-то время не то боль поутихла, не то он привык, но, сжимая зубы, сказал он:

— Он меня щадит.

— Кто?

— Нестор.

— Ага.

— А если они поженятся — что ж, я буду за них рад. А, хорла… — Он зажмурил глаза, но продолжал катить. — Могу даже обвенчать, — со злостью добавил он. — Не думаю, правда, что для этого они специально приедут в Киев. В Венеции полным-полно греческих церквей.

— Да. Византия. У Рима под самым носом.

Помолчали. Тачка скрипела, раскачиваясь на ухабах.

— А у тебя дочь есть, — сказал Илларион. — Не знал.

— Представь себе, я тоже не знал. Два дня знакомы. А ей уж восемнадцать, — Гостемил, степенно шагая рядом с тачкой, еще раз осмотрел руки. Никакие травы не помогут — неделю будет заживать, а ноготь месяц отрастать. Какая гадость.

— Красивая дочь у тебя? — спросил Илларион сквозь зубы.

— А тебе-то что?

Гостемил удивился собственному тону — подозрительному, строгому. Ага, понял он. Это, стало быть, отцовские чувства. Вот оно, значит, как это происходит. И обрадовался — испытывать отцовские чувства к Ширин оказалось делом приятным.

— Так просто, — Илларион опять охнул. — Ты не переживай. Ммм… Я, болярин, скорее всего однолюб.

Одного однолюба я уже знаю, вот и второй, подумал Гостемил. И думаете вы, однолюбы, что чувства ваши возвышенны и гармоничны, а на самом деле никакой пользы от них нет.

— Все, дальше не могу, болярин.

— Остановимся, сделаем привал. Уж прилично прошли, больше половины пути.

Они остановились. Лоб Иллариона, с синяком, покрыт был свежей испариной.

— Так что у вас тут все-таки происходит? — спросил Гостемил. — В Киеве?

И Илларион рассказал. Рассказывать было легче, чем катить тачку.

Уезжая в Новгород по срочному тайному делу, Ярослав оставил город на Костюху Рябого. И все шло, как всегда — сплетничали, женились, пили, дрались, ходили смотреть скоморохов, стояли на службе, писали доносы. Ни с того ни с сего в город нагрянул посадник новгородский Владимир. Каким образом он умудрился в пути разминуться с отцом — никто не знал. Костюху сместили, во главе городской дружины встал приближенный Владимира воевода Вышата. Затем в детинец пришла грамота (откуда и кем писанная — неизвестно) о том, что с юга к Киеву движется немалое чужеземное войско. Владимир, желая показать, что не хуже отца умеет принимать решения, оставил в детинце сотню ратников, а остальное войско послал на юго-западный хувудваг с приказом встретить и разгромить врага. Командовать войском назначил какого-то своего друга детства, а Костюху, протестовавшего, посадил в темницу. Потом, правда, выпустил.

— А почему не послали сперва лазутчика, в разведку? — спросил Гостемил.

— Послали, но он не вернулся. Тогда и порешили, что действительно войско идет.

Обычно, уезжая из Киева, Ярослав оставлял вместо себя Ляшко и Жискара. Эти двое прекрасно друг друга дополняли. А тут — взял обоих с собой. И две сотни ратников в придачу. Слухи о том, что правоохрана всего города состоит из двух дюжин ратников, одного сомнительного воеводы, а повелевает ими посадник новгородский, не вышедший доселе из отрочества, распространились среди низов общества. А тут еще прибыл из Константинополя, дабы заполнить освобожденное умершим митрополитом Иоанном место, некто Хвеопемпт. Именно этот аспект больше всего раздражал Иллариона.