Полукровки

Либби с Дарреном не любили разговаривать об этом, но мы достаточно похожи на собак, чтобы такое могло случиться. И таковы ликантропы. Только маленькие гибриды, которые пробуждаются в брюхе мамы-суки, растут слишком быстро и прогрызают себе путь на волю через пару недель.

Те, кто выживает, весьма опасны и всегда быстрее нас. По словам Даррена, они похожи на изголодавшихся, коряво сложенных койотов. Лысых койотов. Обожженных койотов. С поджатыми хвостами. Даррен говорил, что Дед называл их «грустные глаза», но мне всегда казалось, что я неправильно расслышал. У них должны быть человеческие глаза, но «грустные глаза» казались каким-то искаженным чужим языком. Словно в другой стране тоже были известны такие звери. Если только они звери. Дело в том, что они очень умны. Они целеустремленные, они сами по себе, они могут приносить помет и все такое. И если их не извести до последнего детеныша, они могут заполонить всю страну, и ночи будут сверкать зубами.

Военная история Деда рассказывала о нем и его приятеле. Они патрулировали улицы Литтл-Рок, Арканзас, у каждого из них была винтовка. Они так старались не направлять их себе на ноги – а то, чего доброго, не серебряную, так простую пулю схлопочешь.

Ликантропа оказалось легко найти, конечно же. Их всегда легко найти. Они не умеют скрываться.

Дед подстрелил его в первую же ночь, затем затолкал в подземный коллектор, пока морда твари не втянулась, и поскольку волк не оставляет тело совсем человеческим, они завалили улики бетонным блоком.

Дети – другое дело.

Мой дед и его приятель уехали на пять недель, как он говорил. Устанавливали ловушки и стреляли грустноглазого за грустноглазым промеж ушей. Обычными пулями. Серебро для них значения не имеет. Настолько они от нас отличаются.

По словам Даррена, чтобы показать ему с Либби и моей маме, чтобы преподать им необходимый урок, он принес домой одного детеныша в картонной коробке.

У того еще глаза не открылись и череп был сжат, как бывает, когда ты находишь целый их выводок. У Даррена, Либби и мамы потом много месяцев были кошмары.

– Лучше бы я не смотрел, – сказал Даррен, сидя за рулем «Бонневиля», бак которого плескался в такт, потому что спирт в неэтилированном топливе образовал воздушную пробку в карбюраторе.

– Сколько у него было пальцев на ногах? – спросил я.

Даррен посмотрел на меня и ответил, будто только что снова пересчитал их.

– Так это же ты у нас ученый, нет?

– У собак четыре, – сказал я, а затем вытянул руку, растопырив пальцы, чтобы показать, что у нас их пять.

– Неужто? – ответил он и поднял свою правую руку с обрубком пальца, который так и не вырос.

Всю обратную дорогу до мотеля Либби он сидел, склонившись над рулем, словно вел нас навстречу буре.

Думаю, так оно и было.

Либби навещала не кузена.

Она навещала того, кого она укусила.

Даррен был похож на Деда, он рассказывал мне одно, а подразумевал другое.

Либби оставила после себя ликантропа. Она все эти годы наезжала в Миссисипи, чтобы повидать его.

Когда она вышла из отеля, ветер бросил волосы ей в лицо. Она отбросила их назад, надела солнечные очки, и я не хотел бы видеть ее так близко.

– Помнишь, ты думал, что вервольфы не умеют плакать? – сказал Даррен.

– Я никогда так не думал.

За полсекунды до того, как она надела солнечные очки, мы оба увидели ее глаза. Она не плакала. Больше нет. Ее губы были сжаты в тонкую линию. И теперь глаза ее были скрыты.

Мне больше не хотелось пойти с ней.

Не ради этого.

Мы все настолько нервничали по поводу визита в огромный госпиталь, что забыли про кролика.

Когда мы в вестибюле ждали лифта, я сказал вслух то, что должно было быть правдой:

– В то время не было ни одного – ни одного вервольфа в Литтл-Рок, правда?

Поскольку все рассказы моего деда были покаянием.

Я не забыл об этом.

– Все совершают ошибки, – сказал Даррен.

То есть этот ликантроп не был неудачной любовью какого-то волка. Это была личная добыча Деда. Он убирал за собой. Он не играл в героя здоровых особей. Это значило, что грустноглазый, которого он привез домой в картонной коробке, со сжатым черепом, с передними лапками, подобранными под тупую мордочку, был, хотя бы по крови, братиком или сестричкой Либби, Даррена и мамы.

Вот что значит быть вервольфом.

– Здесь прежде не было этого стола, – сказала Либби, изучая информационную стойку, затем обернулась к Даррену. – Ты обратил внимание?

Даррен похлопал по карманам, словно в поисках сигарет, затем нарочито посмотрел на парковку, намекая на кролика.

– Седьмой этаж, – сказала она, суя ему в руку ключ «Бонневиля».

– Мы разделились, – сказал я Либби в лифте.

– И что? – ответила она.

– Ничего, – сказал я. Поскольку ответом были фильмы, а я не должен был их смотреть.

На седьмом этаже в восточном крыле лежали коматозники.

– Вы, – сказала медсестра за столом.

– Я, – ответила Либби и оставила подпись на планшете. – Еще мой брат подойдет. Он похож на меня.

– Ему тоже придется оставить подпись, – сказала медсестра.