Полукровки

– Когда этот мальчик смог ходить, – продолжает старуха, не обращая внимания, – он встал на четвереньки. И быстро убежал в лес и больше не возвращался, но его мать сдержала слово и служила до конца своих дней в доме знахарки, всегда глядя на дверь в ожидании потерянного сына. И знахарка не корила ее за то, что та порой оставляла лучшее мясо на выброшенной скамеечке для ног у дороги. Таковы матери для своих сыновей. Они хотят для них лучшего, какую бы жизнь те ни выбрали. И оттуда берет начало старинный обычай…

– Так что случилось с ним, с тем ребенком? – спрашивает Черный Волк, поплотнее закутываясь в грубую простыню.

– Похоже, ничего, – говорит старуха, указывая на Черного Волка, рожденного спустя все эти поколения. – Но я боюсь, что мой конек не вернется, пока ты не уйдешь. Ты достаточно поел?

Черный Волк смотрит на свои руки, удивляясь, что мясо кончилось.

– Всегда корми волка досыта, – громко произносит старуха, – чтобы он не перегрыз тебе глотку.

И Черный Волк следует ее указаниям, поднимается по склону горы и спит в пещере предков в ту ночь, и водит пальцами по слабым угольным рисункам, вроде бы подтверждающим рассказ старухи, и хотя он возвращается в эту пещеру много раз во время своих необыкновенных приключений в ту войну, он никогда не видел больше яркой пестрой повозки той старухи, но иногда по ночам слышал топот копыт ее конька и чувствовал в воздухе дым ее трубки.

– Он никогда больше не видел ее, потому что это все бред собачий, – любил говорить Даррен в конце этой истории, затем откидывался назад, подносил свою левую руку ко рту, брал в зубы воображаемую кривую деревянную трубку и задумчиво и глубоко вдыхал, словно это подчеркивало линию преемственности от Черного Волка к нему, но он был слишком невозмутим, чтобы сказать об этом вслух.

Когда я был ребенком, это отчасти срабатывало. То, как Даррен это рассказывал, было словно озвученный комикс. Он делал звуковые эффекты, проигрывая самые замечательные части в замедленном движении. Я даже представлял себе Черного Волка со щитом, привязанным к спине. Я никогда не спрашивал, почему трубка никогда не раскуривалась – иначе он не смог бы спрятать ее между диванными подушками.

Теория Либби о происхождении вервольфов была более прямой, требовала меньше звуковых эффектов, меньшей театральности. В ее версии волк однажды проголодался так, что переоделся в одежду человека, которого только что съел, и вошел на двух ногах в город, но заблудился в паутине улиц. Так что ему пришлось постоянно ходить вот так, пока он не забыл, кем был. И вот мы здесь.

– Почему волк? – спрашивал Даррен. – Почему не волчица?

– Потому что женщины до такого голода не доходят, – ответила волчица без намека на усмешку.

Поскольку я не мог выбрать между этими двумя историями, я сочинил свою: нечестивый союз. Двое злосчастных любовников, которые всегда так нужны миру. Вервольфам они тоже нужны, это делает нас частью мира. История была простая, как у Либби, и большая и панорамная как у Даррена. Волк и дочь лесоруба встречались много ночей под светом луны, пытаясь найти истинную суть своих взаимоотношений. И трагедия наступает, когда женщина рождает первого из нас, умирая в родах.

Только я полагаю, что настоящее заражение крови у нас – это сам процесс любви.

Не знаю.

Но одно, в чем мы сходимся, – это овцы. Наш традиционный враг или предназначенная жертва.

Стоит только подумать, что все они ушли, как одна из них подглядывает из-за угла, ловит тебя своим мертвым взглядом.

Эту Либби нашла на автомойке в Огасте [32]. Мы жили у границы между штатами со стороны Джорджии. План после Медвежьей Ночи заключался в том, чтобы быстро сделать ноги на север, начать большой тур, завершить его как раз в это время, но трасса 95-Юг оказалась идущей сильно под уклон, а температурному датчику «Импалы» нужно было лишь немного под уклон.

Вероятно, это было к лучшему. Даррен сказал, что в Теннесси в любом случае слишком много лошадей, снег зимой и смог на много миль.

И все же даже Огаста была намного севернее, чем мы обычно держались в такую позднюю осень.

Но мы были здесь.

А что до той овцы на автомойке – может, север полон овец, я не знаю.

Думаю, туда бы я и поехал.

* * *

Как рассказывала Либби, она сушила машины, затем хлестала голову тряпкой, словно в знак победы.

Это была дневная работа. Впервые за много лет у нее появился настоящий загар.

Ее машины потом были как зеркала на колесах. Как летающие тарелки с номерами. И ей не приходилось носить дурацкую сетку для волос. Только форменную рубашку. Автомойка была устроена как боулинг. Предбанник для ожидания был выложен черно-белой плиткой, и поскольку от этой геометрии у Либби болела голова, она попросилась работать на линии, а не на кассе.

В любом случае она засекла бы овцу, но на фоне мыла и химикатов ее запах почти ускользнул от нее, говорила она. Она не улавливала его до того самого момента, когда она отдала ему зеленый номерок на машину. Зеленый означает – давай, уходи, ты чистый.