Полукровки

– Он живой? – спросил я Либби.

Он находился в чем-то вроде клетки для акул, поскольку это Флорида. А клетки для акул сделаны для того, чтобы погружать их в воду. Что означало, что к верху приваривалась заводская петля. Сквозь нее проходила толстая цепь, поднимающаяся к крюкам в потолке на расстоянии десяти футов с каждой стороны. Эти цепи были прикреплены к полу.

И Даррен болтался в шести футах над полом.

Средневековая клетка, что висели тогда на каждом перекрестке, с гнилыми скелетами и стервятниками. Только ни одна птица не спустилась бы в эту дыру, в этот лабиринт, в эту ловушку.

Этим она и была.

Над клеткой на стропах были подвешены пятигаллонные баки с водой с трубками, спускающимися в клетку, с небольшими запорными краниками на конце.

Под клеткой находились четыре детских бассейна, поставленные стенка к стенке. Поскольку они были круглыми, посередине оставалось немного бетона, прямо под клеткой.

Как бы далеко Даррен ни мочился в любом направлении, эти детские бассейны улавливали его мочу.

Это был лучший на свете пестицид.

У стены, возле единственной розетки, стоял переносной холодильник. Наверное, набит говяжьей или свиной обрезью, сбитыми на дороге животными. Чтобы кормить свою курицу, что несет золотые яйца.

Пока это работало. Едва-едва.

Вервольф или нет, ты не протиснешься сквозь решетку, через которую не протиснется акула.

Но Даррен пытался.

Его рот был в коросте, вся нижняя часть лица темная от засохшей крови. Это было из-за обращения, я знал. Из-за того, что он грыз прутья.

И одна рука его была сломана. Левая. Вероятно, когда у него были человеческие руки, он пытался оторвать прутья.

Это был он.

Либби просто мотала головой.

Я шагнул вперед между бассейнами и протянул руку сквозь прутья, дал Даррену понюхать мое запястье, если он сможет.

– Даррен, – сказал я. – Пожалуйста.

За нами, вокруг нас послышался вопль всегда тихой Либби. Она кричала на себя. Потому что она была в десяти футах наверху и так и не поняла. Потому что Даррен был всем, что осталось от ее отца, всем, что осталось от ее матери, которой она никогда не знала. Потому что они пообещали друг другу, что ни один не умрет прежде другого. Чтобы всегда быть рядом, что бы ни было. Она кричала, потому что он был ее братом.

Но он был моим дядей.

– Дар, – сказал я – я никогда его так не называл.

Волк в нем от этого проснулся. Волк в нем услышал вызов.

Его нос проснулся первым. Затем один из его глаз.

Он все еще был желтым. Это значило, что он потерял сознание в волчьем обличье.

Я смотрел, как желтизну пронзили завитки коричневого, заклубились, как вокруг чайного пакетика в воде.

Он протянул здоровую руку, чтобы взъерошить меня.

– Племянник, – сказал он, выговаривая это слово дольше, чем следовало бы.

Не то чтобы мне пришлось ждать долго. Я благодарно закрыл глаза, ощущая его руку с откушенным пальцем у себя на голове, и вздрогнул, когда Грейс-Эллен издала звук, который родился у нее не в горле и не в груди.

Он вырвался из ее души.

Она стояла у холодильника.

Там лежало мясо, уже давно лежало.

Ее муж, застывший между человеком и волком. Засунутый туда после того, как польза от него кончилась. Засунутый туда, где он больше не сможет экономить деньги БНП.

Либби была уже там, она оттащила Грейс-Эллен, обняла, не давая ей биться, пинаться.

Они обе упали на пол, и Либби держала ее, упираясь лицом ей в спину.

Но ее глаза не были мокрыми, как следовало бы ожидать.

Плач – для людей.

Либби была далеко не человеком.

4

То, что мы узнали от Даррена в тот день – он то отключался, то приходил в себя, – и у Грейс-Эллен не было другого средства, кроме как держать его голову у себя на коленях на заднем сиденье нашей лодки «Каталины», – это то, как он… но он все время начинал смеяться. Поскольку ему это нравилось – его споили и похитили.

Он всегда говорил нам, что у него есть задатки настоящего ниндзя, прирожденного убийцы, самого смертоносного убийцы в мире. Оказалось, что в нем гораздо больше от пирата.

Грейс-Эллен убрала его грязные пряди с его глаз.

Его подбородок и скулы были гладкими как у ребенка, совсем новенькими. Он обращался столько раз, что изголодался и превратился в кожу да кости. Его тело, возможно, даже поглотило его костный мозг, высасывало его, чтобы снова и снова перестраивать его, из меньшего и меньшего количества материала.

Грейс-Эллен зафиксировала его руку между двумя журналами, которые купила на собственные деньги на заправке. Завязала их резинками от волос. И потому ее рыжие волосы накрывали их обоих.

– Я знаю, что моя моча… – сказал Даррен, потом начал заново: – Если бы я знал, что моя моча так дорого стоит, я бы все время ею торговал, верно? Мы бы стали вервольфами с Беверли-Хиллз. Мы бы… – Он потерял мысль, повернулся, чтобы закашляться в плоский живот Грейс-Эллен.

Либби держала одной рукой руль, второй вцепилась в зеркало заднего обзора, словно удерживала весь мир одной грубой силой.