Полуночное солнце

— Немногое, — сказал Таули, — обменять аманата Пани на самоедского толмача.

Волнение отразилось на лице воеводы. Он много лет воспитывал из Исая толмача и соглядатая. В последнее время он уже начал подозревать его в предательстве, ибо весь отряд был перебит, и воевода решил, что это дело рук толмача, но известие, привезенное Таули, поколебало его прежнюю уверенность.

— Почему же вы его не убили? — недоверчиво спросил воевода.

— Я его спас от смерти, — сказал сердито Таули, — я бы сам выколол его глаза, лживые, как речи русских, но мой друг попал в аманаты, и мне пришлось оставить двуязыкого живым.

Воевода задумался.

— Хорошо, — сказал он, — мы отпустим вора, но ты останешься здесь до тех пор, пока не вернется сюда толмач.

Таули кивком головы выразил свое согласие. Он посмотрел в упор на воеводу, в его бесцветные глаза и улыбнулся.

— А князь не обманет, отпустит меня?

— Я верен своему слову… — сказал воевода, и от этого ответа Таули стало не по себе.

— Это хорошо, — сказал Таули, — а то гореть стойбищу воеводы…

— Как? — торопливо спросил дьяк и боязливо посмотрел на воеводу.

— Да так, — значительно улыбнулся Таули, — перебили мы кое-кого из ваших… Железные палки, извергающие огонь и пули, в каждом чуме есть, и люди ждут сигнала…

Скулы воеводы побагровели.

— Пугаешь, щенок! — тихо произнес он и отшвырнул ногой скамью, стоявшую рядом.

— Что ты! — простодушно засмеялся Таули, следя острым взглядом за лицом воеводы. — Что ты! — повторил он спокойно.

— Тобольскую сотню перебили? — со стесненным дыханием спросил воевода.

Таули помедлил и, поняв надежды русских, озорно махнул рукой:

— Давно твоя дружина на дне большой реки рыбу мертвыми пальцами ловит…

— В застенок! — сказал воевода, и правая бровь его вздрогнула. Он сказал стрельцу: — Выпустите аманата, и пусть он пришлет нам толмача в обмен.

Стрелец вывел Таули и крикнул проходившему торговыми рядами Миколе, чтобы тот выпустил аманата Пани из города.

Через полчаса с городской стены Таули увидел Пани.

— Пани! — крикнул Таули. — В чуме Окатетто найдешь двуязыкого. Скажи, пусть найдет меня прежде воеводы, любящего его. В тундры пойди со словами: «Счастье лежит на берегу родной реки, только надо достать его стрелами, начиненными местью».

Пани поднял к Таули скуластое лицо, осунувшееся от голода и страданий. Он выкинул вверх руку и что-то промычал, тщетно пытаясь ответить Таули.

— Язык ему отрезали, — сказал Микола.

Но Таули не понимал речи русских. Он немного удивился молчанию Пани, но по лицу друга заметил, что его слова поняты.

— Прощай, Пани! — крикнул он. — Не забывай меня…

Пани погрозил русскому стойбищу кулаком и, ссутулясь, неуверенной походкой скрылся среди кустов тундрового тальника.

Не успел Таули покинуть городскую стену, как стрельцы вновь открыли ворота и выпустили девушку. Маленькая, проворная, как лисичка, она сунула в руки ключаря две песцовых шкурки и побежала к Оби.

Что-то знакомое, сильно знакомое припомнилось Таули в ее движениях. И все-таки он не мог догадаться, что это была Нанук, дочь тундрового князька Тэйрэко…

27

Твердо решив жить с русскими в дружбе, Тэйрэко сдал ясак и послал в подарок воеводе Тайшину черно-бурую лисицу и голубого песца. Воевода, удивленный этим, велел привести Тэйрэко к себе.

— Нам века в дружбе жить, — сказал он Тэйрэко, — и тебе и нам от голи житья нет. Прими подарок царев и помни о дружбе. Коль худо будет, весть посылай. За мной хорошее не пропадет. Помни сие.

Он учтиво разговаривал с Тэйрэко и подарил ему кремневое ружье и три заряда к нему. Он подарил ему фунт стеклянных бус, разноцветные ленты и угостил его водкой.

Польщенный ласковыми словами воеводы, князь Тэйрэко на оставшиеся шкуры купил у обдорского купца Николки Нечаевского еще фунт бус, бочонок водки, сукон разных и даже кусок парчи.

Погрузив товары на нарты, Тэйрэко удивился отсутствию дочери. Он целые сутки искал ее, с горя попробовал веселящей воды и, пьяненький, покинул город, решив, что дочь убежала в родное стойбище, испугавшись русских.

Заря встречалась с зарей, так коротка была ночь. Тэйрэко ехал по тундре, и ярепс[37] слетал с его толстых губ:

Если песец лаптой бежит,
Моим ли не будет?
Если семга в Оби плывет,
Моей ли не будет?
От края небес до края небес
Счастье красной лисицей бежит,
Не к моему ли чуму?
Охэй, торопись, упряжка,
Счастье мое догнать!
Охой, жирное счастье мое,
Толстое, как баба русского шамана
По имени поп.

Но Тэйрэко вспомнил о Нанук, и конец песни уже был такой: